Не только  политические  обстоятельства,  губительные для культуры,  но  и  физический  уход  из  жизни  последних  гениев  Серебряного  века  способствовали тому, что ситуация культурного вакуума была прочувствована  тогда во всей полноте – в том числе и в связи с проблемой ответственности –  или безответственности поэтического слова в наступившей пугающей пустоте. В частности, идея опасности утраты ответственности за свое слово в условиях, когда  оно  уже  не  может  быть  услышано  великими  учителями,  звучит  в  знаменитом стихотворении Д. Самойлова:  

Вот и все. Смежили очи гении.  

И когда померкли небеса,  

Словно в опустевшем помещении  

Стали слышны наши голоса. 

Тянем, тянем слово залежалое,  

Говорим и вяло и темно.  

Как нас чествуют и как нас жалуют!  

Нету их. И все разрешено [Самойлов Д. Избранные произведения: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., с. 212].

Почти в то же время (70-е годы) написан диптих Б.  Кенжеева, посвященный  А.  Сопровскому  (характерно,  что  о  Сопровском  как  о  своеобразном  камертоне  духовных  ценностей  своего  поколения  пишет  С.  Гандлевский  в  эссе  о  нем  [Гандлевский  С.  Порядок  слов:  стихи,  повесть,  пьеса,  эссе.  – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 432 с.,  с.  284  –  285]).  Здесь  звучит  то  же,  что  у  Самойлова (да и у Бродского в Нобелевской речи) осознание несоизмеримости  своего  дара  с  великими  предшественниками  –  но  в  несколько  ином  ключе:  Кенжеев говорит уже не об опасности впадания в безответственное слово, а о  ясном  и  радостном  осознании  своей  ответственности  перед  «светлым  братством» поэтов всех времен и своей причастности этому братству:  

Как по озеру утка-подранок 

Бьет крылом огнестрельную гладь,  

Так и мы, чуть родясь, спозаранок

 Открывали ночную тетрадь.  

Славно пьется за светлое братство,  

За бессмертие добрых друзей –  

Дай-то Бог перед ним оправдаться  

Незатейливой жизнью своей… [Кенжеев Б. Из семи книг: Стихотворения. – М.:  Издательство Независимая Газета, 2000. – 256 с., с. 36 – 37].

Оправдание, о котором говорит здесь  поэт,  –  это оправдание перед  именно  поэтическим братством, как перед Высшим судом.   Придание культуре функции  ценностно упорядочивающего мир начала  связано  и  с  другим  важным  обстоятельством  –  с  осознанием  разительного  несоответствия  ценностей,  задаваемых  подлинной  культурой,  тем  псевдоценностям,  которые  насаждались  культурой  официальной. 

Это  противопоставление культуры мировой  – культуре официальной, с явственно  оппозиционным привкусом игнорирования второй и осознания своей полной  принадлежности к первой, задано уже Мандельштамом, начиная с утверждения  идеи «эллинизма» и «христологии культуры» [Струве Н. А. Осип Мандельштам. – Томск: Водолей, 1992. – 272 с., с. 116] в статьях начала 20-х  годов  и  в  стихах  «Tristia». 

В  «Четвертой  прозе»,  с  ее  делением  всех  произведений  мировой  литературы  на  «разрешенные  и  написанные  без  разрешения»,  эта  оппозиция  официальной культуре облекается уже в форму  декларации.  Наконец,  статус  культуры  в  мандельштамовской  системе  ценностей явственно определяется в поздних стихах – от обращений к поэзии,  русской и европейской, как спасительной основе бытия («Бог Нахтигаль, меня  еще вербуют  // Для  новых чум, для  семилетних боен.  // Звук сузился, слова  шипят, бунтуют,  // Но ты живешь, и я с тобой спокоен»  [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 1, с. 193]) до  воплощения «тоски по мировой культуре»  как тоски по вечной родине в стихах  последних лет. Слово  «тоска» недаром фигурирует в них именно в контексте  порыва к  «целокупному» небу мировой культуры  – будь то  «ясная тоска», в  которой за воронежскими холмами открываются «всечеловеческие, яснеющие в  Тоскане», или «флорентийская» тоска из стихотворения «Заблудился я в небе –  что делать?..».

Пространство мировой культуры как пространство духовной свободы и  прибежище  в  те  времена,  когда  «нельзя  дышать, и  твердь  кишит  червями»,  заново  было  актуализировано  поэтами  поколения  Бродского  в  60-70-х  гг.  Говоря о сущности бунта этого поколения против официальной культуры, О. Седакова говорит именно  о культуроцентризме  его  мироощущения  как  проявлении радикального  порыва  к  свободе:  «На  Западе  свергали культуру:  культуру как часть истеблишмента, как одну из репрессивных структур. У нас  же,  в  обществе  победившей  контркультуры,  все  было  наоборот:  оттуда,  из  картинных  галерей,  из  филармонических  залов,  из  библиотек  веял  воздух  свободы»  [Седакова О. А. Кончина Бродского // Лит. обозрение. – М., 1996. – № 3.,  с.  12].

В  унисон  словам Седаковой звучат  и соображения  В.  Куллэ  о  том,  что  в  неофициальной,  «подпольной»  культуре  «проявилась  главная тенденция русской культурной жизни, а именно вот эта самая тоска по  мировой культуре, и этой тоски  она  (неофициальная культура) была  порождением»  [Куллэ В. «Филологическая школа». Приглашение к библиографии // Лит. обозрение. – М., 1997. – № 5., с.  104].

Наконец, М. Эпштейн поэзию «семидесятников»  (А. Еременко, Е. Шварц, И. Жданова, О. Седаковой) еще в 1982 г. определил  как  «самосознание  культуры»,  так  поясняя  это  определение:  «Если  искать  какую-то общую художественную идею, объединяющую новых поэтов поверх  всех  стилевых  различий,  то  в  первом  приближении  ее  можно  обозначить  именно как идею культуры. Разумеется, это не отвлеченная  идея,  но  та  первоочередная  и  самоочевидная реальность, через которую молодые поэты  – самые строгие и  ответственные  среди  них  –  просвечивают  свое  отношение и  к  природе,  и  к  человеку»  [Эткинд Е. Г. Материя стиха. – СПб.: Гуманитарный союз, 1998. - 508 с., с.  109]. 

А И. Бродский особо отмечал, что этика людей его  поколения была прямо сформирована их кругом чтения: «По своей этике это  поколение  оказалось  одним из  самых книжных в истории  России  – и слава  Богу» [Бродский  И.  Сочинения Иосифа Бродского.  Т.т.  4  –  7.  –  СПб.: Пушкинский фонд, 1998 – 2001., т. 5, с. 24].       

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.