Наконец,  нравственное  влияние  Мандельштама –  не  столько  на  современников, сколько на поколение «правнуков» (по его же терминологии) –  это влияние примера  (в старинном значении exempla), о котором невозможно  забыть  и  в  котором  черпается  мотивировка  собственного  нравственного  выбора. Так,  мандельштамовский  пример  как  факт,  которым  окончательно  исключается  из  личной  судьбы  возможность  стать  на  путь  сервилизма,  как  постоянный «возбудитель совести» присутствует, например, в стихотворении Б.  Кенжеева «Прошло, померкло, отгорело…» (1974):  

Прошло, померкло, отгорело,  

нет ни позора, ни вины.  

Все, подлежавшие расстрелу,  

убиты и погребены.    

И только ветер, сдвинув брови,  

стучит в квартиры до утра,  

где спят лакейских предисловий  

испытанные мастера.    

А мне-то, грешному, все яма  

мерещится в гнилой тайге,  

где тлеют кости Мандельштама  

с фанерной биркой на ноге [Кенжеев  Б.  Из  семи  книг: Стихотворения.  –  М.:  Издательство Независимая Газета, 2000. – 256 с., с. 11].   

Восприятием поэзии Мандельштама сквозь призму его судьбы, слиянием   в  наследовании Мандельштаму эстетического выбора с этическим проникнута и  поэма  Л.  Киселева  «Осип  Мандельштам»  (1967),  где  мандельштамовская  «мигрень»  становится  символом  духовной  свободы,  ценой  которой  является  жизнь: «Но душа моя  – не пленница, // И когда настанет день, // Я приму по  праву первенца // Эту алую мигрень. // И вселенная в агонии // Ляжет навзничь  у огня. // И тогда придут полковники, // Чтобы вылечить меня» [Кисельов Л. В. Тільки двічі живемо. Вірші, проза, спогади про поета. – К.: Дніпро, 1991. – 416 с., с. 231].

Об  особой  значимости  Мандельштама  для  своего  поколения  –  именно  с  точки  зрения этического выбора – пишет и А. Найман: «По силе притягательности и  воздействия на нас соперничал с Достоевским в то время только Мандельштам,  хотя  качество  преданности  тому  и  другому  было  разное.  С  человеком,  не  чувствующим «Федор Михалыча» как ты, можно было и прервать отношения;  «Осип Эмильича» ни  обсуждать, ни, тем более, по его  поводу ссориться  не  было ни  малейшего  желания  – за него  готов  был  хоть и сам сесть. Вернее:  почему тебе не сесть, если он сел и там сгинул?» [Найман А. Б.Б. и др. – М.: Эксмо, 2002. – 288 с., с. 28].

Наконец, некие  итоговые  слова  для  определения  мандельштамовского  влияния  на  свое  поколение  уже в  1991  г. находит  Ю.  Левин:  «Мандельштам  был  как бы  символом,  парадигмой  существования  свободной  души  в  тоталитарном государстве. Он был нашим товарищем по несчастью (и по счастью тоже).  Мандельштам – поэт для людей в экстремальной ситуации прежде всего»  [Левин  Ю.  И.  Избранные  труды.  Поэтика.  Семиотика.  –  М.:  Языки русской культуры, 1998. – 824 с., с. 154].  

Эталонный  нравственный  статус  акмеистов для  нескольких  поколений  потомков  становится  частью  «потенциальной  культурной  парадигмы»  акмеизма,  оказывая  определяющее  воздействие  на  формирование  неписаного  этического  кодекса  всей  неофициальной  литературы 1960-80-х годов, а затем и поэзии 1990-2000-х.  

По  мере  изменения,  прежде  всего,  политических  обстоятельств  в   нравственном влиянии акмеистов на поколения потомков можно выделить тот  или иной его аспект. Так, для неофициальной поэзии 60-80-х, с ее подпольным  статусом,  и  поэзия,  и  жертвенные  судьбы  акмеистов  были  буквальным  примером  для  подражания  и  школой  мужества. 

Суровый  нравственно-поэтический  кодекс  Мандельштама  и  Ахматовой,  прежде  всего,  влиял  и  на  тематическое, и на оценочное поле поэзии не только Бродского и «ахматовских  сирот», но и таких авторов, как Б. Кенжеев, С. Гандлевский, А. Цветков, Л.  Лосев, О. Седакова и др.  

В  эпоху  постмодернизма  акмеисты  становятся  не  столько  учителями  жизни  в  «подполье»,  сколько  эталонными  фигурами  хранителей  «ценностей  незыблемой скалы» в такие времена, когда повсеместно утверждается как раз  обратимость, «зыблемость» этой ценностной иерархии. Для времен торжества  релятивизма  акмеисты  становятся  носителями  здорово-консервативной  позиции, прежде всего, в  сфере этики. Твердая позиция  в ценностной сфере  позволяет  во  времена  великих  переоценок  выработать  наиболее  этичную  позицию по отношению и к настоящему, и к прошлому. И во многом, как будет  показано  ниже,  адекватное  отношение  к  советской  и  постсоветской  действительности  у  современных  поэтов  выработано  не  без  обращения  к  урокам акмеистов. 

Но мало констатировать этическое воздействие акмеистов на поколение  «правнуков».  Хотелось  бы  попытаться  ответить  на  вопрос,  почему  именно  акмеисты  оказали  столь  существенное  влияние  на  формирование  этики  отношений со своим временем. Возможно, что в вопросе уже заложен ответ:  потому,  что  именно  акмеисты  не  пытались  ни  проскочить  сквозь  время  в  трансцендентные «вечности» и  «миги»  (характерно в этом смысле одобрение  Гумилевым в  «Камне»  Мандельштама того, что здесь поэт  «открыл двери  в  свою поэзию для  всех явлений  жизни,  живущих  во  времени, а не  только  в  вечности или мгновении» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 3, с. 132]), ни опережать свой век, прорываясь  к  утопии  будущего.  Они  единственные  из  трех  предреволюционных  по- настоящему значимых течений в русской поэзии не только декларировали «тягу  к  историческому  бытию»,  но  и  практически  научили  поэзию  «с  веком  вековать». Именно в этом «вековании» и реализовался, прежде всего, этический  потенциал акмеизма, и он же и был передан по наследству.

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.