Осознание  особой  ответственности  за  свое  присутствие  в  культуре,  в  поэзии у современного поэта наделено и другими обертонами, свойственными  акмеизму.  В  частности,  ответственное  бытие  в  культуре  связывается  с  осознанием  не  только  силы  воздействия  поэтического  слова  на  читателя  (способности «глаголом жечь сердца людей»), но и высокой чести пребывания  в одном пространстве с великими предшественниками.

Такая переориентация  «направленности»  ответственности  за  собственное  слово,  конечно,  происходила постепенно и сочеталась с нацеленностью на читателя – и даже  более  того,  с  усилением  установки  на  читательское  «сотворчество»,  на  его  активный  диалог  с  поэтом,  как  это  было  уже  в  символизме. 

Значимость  читателя  для  поэта-акмеиста  еще  более  велика,  поскольку  ее  усилению  способствует  и  диалогическая  природа  акмеистического  слова,  и  его  направленность  в  сферу  реального  поступка,  действия,  события,  и  акмеистическое  видение  процесса  восприятия  текста  как  «исполняющего  понимания» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 2, с. 215].

Поэтому неслучайны частые в поэзии акмеистов  обращения  к  читателю,  посвященные  читателю  стихи  («Мои  читатели»  Гумилева, «Читатель», «Выход книги» Ахматовой) и статьи («О собеседнике»  Мандельштама).  И тем  не  менее,  самодостаточность  и высокий  ценностный  статус культурной реальности для акмеистов влекут к повышению внимания к  «великим  предшественникам».  Именно  поэт-акмеист  впервые  явственно  в  русской  поэзии осознал себя  в  качестве  «собеседника  на  пиру» поэтов всех  времен  и  стран  –  не  наследника  (точнее,  не  только  наследника),  а  живого  собеседника, поскольку однажды прозвучавшее гениальное слово не перестает  звучать, и, следовательно, диалог в пространстве мирового поэтического текста  не  умолкает  (поэтому  у  Мандельштама  и  «цитата  есть  цикада»),  заново  «рождаясь» в каждую последующую эпоху. С этой позицией в культуре связано  и особое – живое и пристрастное – отношение к классике и классикам, которое,  в  частности,  многими  отмечается  как яркая  поведенческая  черта  Ахматовой [Мандельштам Н. Я. Книга третья. – Париж: YMCA-PRESS, 1987., с. 25 – 27]).

Собственное слово в таком случае  осознается  как  сказанное  на  фоне  вечно  звучащих  слов  великих  предшественников, и это означает, что ответственность  за  него  многократно  возрастает, поскольку столь высокий контекст обязывает.  

У  современного  поэта  чувство  диалога  в  пространстве  мирового  поэтического  текста  обострено  по  нескольким  причинам:  прежде  всего,  благодаря ощущению себя тем «читателем в потомстве», к которому обращена  вся  классическая  литература  (включая  сюда  и  классику  ХХ  в.),  а  также,  в  поэзии авторов, начинавших как неофициальные литераторы, из-за  ослабления  установки  на  контакт  с  собственным  читателем. 

Самыми  актуальными  собеседниками  в  таком  случае  становятся  ближайшие  друзья  и  великие  предшественники, и поэт осознает себя по преимуществу в двух контекстах –  интимного дружеского кружка и мирового поэтического текста, – выстраивая в  своих стихах диалог с тем и другим, что сообщает им причудливое соединение  пафоса  высокой  исповедальности  и  приватности. 

Из  такого  сочетания  неизбежно рождается общеиронический тон, не ставящий однако под сомнение  искренность  этой  исповедальности,  но  позволяющий  избежать  неловкого  морализаторства и ходульности. В самом деле, тому же Кибирову, обращаясь  одновременно  к  своему  приятелю  И.  Померанцеву  и  к  Пушкину  с  Мандельштамом, довольно сложно было бы согласовать эти интенции, если бы  не  «светлая ирония, не подрывающая корней нашей веры», как и заповедано  было еще Гумилевым. 

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.