В  дальнейших  стихотворениях  «любовного»  цикла  «Костра»  («Роза»,  «Телефон», «Юг», «Рассыпающая звезды», «О тебе», «Сон» («Застонал я от сна  дурного…»)) любовь продолжает интерпретироваться как «крылатый призыв к  вышине»  [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991.,  т.  1,  с.  224],  как  абсолютная  ценность  –  в  русле  заданной  «канцонами» концепции, но в более интимно-лирическом звучании. 

Наконец, финальное стихотворение сборника «Эзбекие» осуществляет  синтез всех  концептуально  значимых для  «Костра»  мотивов  и образов.  Для  такого  масштабного  синтеза  идеально  подходит  центральный  образ- мифологема стихотворения –  сад.  Не противореча канонической  символике  сада  как  идеально  гармонизированного  по  Высшей  воле  природного  пространства, Гумилев акцентирует в семантике этого образа актуальную для  себя  мысль:  сад  предстает  образцом  воплощенности  духовных  начал  в  природных  субстанциях.  Здесь  географическая  конкретность  («большой  каирский сад»  [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т.  1, с.  225])  сочетается с условностью, переводящей это  пространство  в  сугубо  духовное  измерение  («Но  этот  сад,  он  был  во  всем  подобен  //  Священным  рощам  молодого  мира»  [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991.,  т.  1,  с.  226]). 

И  в  соответствии  с  такой  «двуипостасностью»  –  духовной  и  природной  –  этого  пространства  в  целом,  все  его  отдельные  детали  также  наделяются  одновременно и физической конкретностью, и вечным, духовным измерением. Так,  вполне реальные  детали реального  пейзажа в каирском саду  –  пальмы,  холмы, водопад, цветы на высоких стеблях  – наделяются в стихотворении и  «второй»,  духовной  и  даже  сакральной  природой:  пальмы  предстают  девушками, «к которым Бог нисходит» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 1, с. 226], платаны на холмах –  «вещими друидами», водопад – священным мифическим единорогом, а цветы,  устремленные к небу, оказываются неотличимы от звезд.   Но в этом одновременно и конкретно-географическом, и метафизическом пейзаже есть еще и третий слой –  «автометаописательный»,  текстовый: все  детали,  упомянутые  в  пейзаже  «Эзбекие»,  встречаются  по  отдельности  в  разных  стихотворениях  «Костра».  Так,  холмы  с  друидами  встречаются  в  «Канцоне третьей», дева-пальма, так же, как и в целом уподобление деревьев  людям  – в «Деревьях» и (в виде сравнения) в  «Андрее Рублеве», водопад  – в  стихотворениях  «Швеция»,  «Норвежские  горы»  и  «Я  и  Вы»,  луна  –  в  «Рассыпающей  звезды»  и  в  «Рабочем»,  «гуденье  ветра»  –  в  «Осени»,  «Природе» и «Деревьях», море – в «Юге», «На Северном море» и «Прапамяти»,  звезды в соединении  с цветами  – в  «Рассыпающей  звезды». 

Таким образом, «Эзбекие»  не  только  становится  пейзажем,  воплощающим  полноту  синтеза  духовного  и  физического  начал,  но  и  представляет  собой синтетический «пейзаж»  того  стихотворного  сборника,  завершением  которого  он  является,  синтез природной и знаковой, культурной реальностей. 

Другой важный  мотив  всего  сборника  находит  свое  завершающее  воплощение уже не в образном, а в сюжетном  строе  «Эзбекие»  – это мотив  духовного  путешествия  в  поисках  своей  истинной  сущности.  Повторное  паломничество к Эзбекие, задумываемое в финале  стихотворения,  –  это,  как  обычно  у  Гумилева бывает  с  путешествиями,  духовное  странствие,  воплощенное в конкретном географическом маршруте.

В данном случае, как и  в  упоминавшемся  выше  «Путешествии  в  Китай»,  это  путь  к  «последней  страшной свободе», который явственно делится на три этапа  – до встречи с  Эзбекие, после нее и через десять лет, в предощущении нового паломничества к  этому  саду. 

Соответственно,  первый  духовно-душевный  модус  героя  стихотворения  отражает  его  глубокий  внутренний  кризис,  когда  герой  не  свободен  распоряжаться  ни  своей  жизнью,  ни  смертью:  «Я  женщиною  был  тогда измучен… // О смерти я тогда молился Богу // И сам ее приблизить был  готов»  [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991.,  т.  1,  с.  226]. 

На  втором  этапе  утешенный  и  воодушевленный  величием  Эзбекие  герой  уже  приемлет  жизнь  и  обращается  к  Богу  не  с  бессильной    молитвой  о  смерти,  а  с  «обетом…  вольным»,  в  котором  чувствуется, что герой вновь обрел способность владеть своими чувствами и  вместе  с  нею  вернул  себе  «несравненное  право  //  Самому  выбирать  свою  смерть»: «Выше горя // И глубже смерти – жизнь! Прими, Господь, // Обет мой  вольный: что бы ни случилось, // …не раньше // Задумаюсь о легкой смерти я, //  Чем вновь войду такой же лунной ночью // Под пальмы и платаны Эзбекие»  [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 1, с. 226].

Наконец, третье состояние героя – через десять лет – знаменует  достижение им той степени свободы, в которой и жизнь, и смерть не пугают и  не обольщают, сравнявшись на весах бытия и представляя теперь для героя не  более, чем две равные возможности, так что теперь этот  «хмурый странник»  бестрепетно может «войти в тот сад и повторить обет // Или сказать, что я его  исполнил  //  И что теперь  свободен…»  [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т.  1, с.  226].  

В этой  «последней  страшной свободе» много горечи, но есть и то величие «совершенной жизни»,  которому  завидовал  некогда  герой  «Деревьев»,  –  свобода  «не  плакать  и  не  петь».  

Представляется, что от гумилевской поэтики воплощения духовных начал  в  чувственных  образах  может  быть  проведена  линия  преемственности  по  отношению к одной из самых продуктивных линий в современной поэзии – к  поэзии авторов с ярко выраженным метафизическим началом мировосприятия. 

Естественно, что в основе поэтического мира этих поэтов лежит осмысление,  прежде  всего, собственного опыта  религиозных  переживаний. И  здесь  часто  такое  осмысление  осуществляется  как  наблюдение  над  самой  физиологией  религиозного  переживания. 

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.