Main Menu

Поиск

Варапаев.ru - официальный партнер хостинга Beget

В 1919 году свою знаменитую статью «Крушение гуманизма» А. Блок закончил  пророчеством  о  будущем  человеке:  «…движение  гуманной  цивилизации  сменилось новым движением, которое… представляет из себя бурный поток, в котором несутся щепы цивилизации; однако в этом движении уже намечается  новая  роль  личности,  новая  человеческая  порода;  цель  движения  –  уже  не  этический, не политический, не гуманный человек, а человек – артист…» [Блок А. А. Собр. соч.: В 8-ми т. – Т.т. 1 – 8. – М.-Л.: ГИХЛ, 1960 – 1963., т.  6, с. 115].

В это же время Мандельштам там, где Блок видел торжество «духа  музыки», увидел пропасть «всемирной пустоты» (см. об этой разности позиций  Мандельштама и Блока: [Мусатов В. В. Лирика Осипа Мандельштама. – К.: Ника-Центр, Эльга-Н, 2000. – 560 с., с. 185]) – и противопоставил ей слово как «плоть деятельную,  разрешающуюся  в  событие»  (Н.  Струве  пишет:  «Спускаясь в подземный мир – сознания, искусства, истории, – Мандельштам вооружается  тем словом, которое позволит ему пройти через этот мир и не погибнуть» [Струве Н. А. Осип Мандельштам. – Томск: Водолей, 1992. – 272 с.,  с. 166]).  

Homo  ludens эпохи  постмодернизма  –  это,  пожалуй,  воплотившийся  в  никак  не  предвиденной  Блоком  форме  блоковский  «человек-артист»,  наделенный  исключительно  имитационной  природой  и  заполнивший  мир  вокруг  себя  имитационными  образами,  симулякрами.  «Всемирной  пустоте»  этого «бравого нового мира» современный поэт вновь противопоставляет слово  как то, на чем способны удерживаться «мира основы».  

Если логоцентризм Кибирова отличается  нарочитой  эксплицированностью  в  его  поэзии,  граничащей  с  декларативностью  (что  является  отражением  общего  несколько  публицистичного  пафоса  его  творчества), то логоцентризм имплицитный, не провозглашаемый как принцип,  но последовательно реализующийся в художественной картине мира, в высокой  степени  присущ  поэзии  Ольги  Седаковой. 

Прежде  всего,  он  обусловлен  глубокой  и  органичной  религиозностью  ее  поэзии,  в  которой  евангельская  метафизика Слова становится одним из коренных экзистенциальных оснований  («Заданность слову онтологического статуса – и метатема, и прием в творчестве  Седаковой»,  – пишет  М.  Серова  [Серова  М. В. Две бесконечности в русской поэзии ХХ века  // Кормановские чтения.  Вып.  3. Материалы межвузовской научной конференции. – Ижевск: Издательство Удмуртского университета, 1998., с.  99]). 

В  этом  смысле  логоцентризм  Седаковой  соприроден  логоцентризму  акмеистов,  которые,  как  известно,  вернулись к традиционно христианскому мировоззрению и соответствующей  ему  концепции  слова.  М.  Лотман  так  пишет  об  акмеистической  в  целом  и мандельштамовской в частности философии слова: «Поэтика Мандельштама –  это  поэтика  воплощения  слова,  и  она  органически  входит  в  контекст  эстетических  идей  русского  православия»  [Липовецки Ж. Эра пустоты. Эссе о современном индивидуализме. – СПб.: Владимир Даль, 2001. – 332 с.,  с.  196]. 

Комментируя  акмеистическое  понимание  начального  стиха  Евангелия  от  Иоанна,  исследователь  отмечает:  «Кажется,  что  акмеизм  первым  в  художественной  культуре  христианского  мира  задался  практическим  вопросом:  а  какие  следствия (в том числе и чисто технические) имеет это для искусства слова. Вся лингвистическая философия Мандельштама и является попыткой ответа на этот  вопрос» [Лотман М. Ю. Осип  Мандельштам: поэтика  воплощенного  слова  // Классицизм и модернизм. Сборник статей. – Тарту, 1994., с. 197].  

Идея слова-плоти и поэтика  «воплощения слова» в современной поэзии  явственно продолжена в творчестве О. Седаковой. В ее художественном мире  важную роль, как и в поэзии Мандельштама и Ахматовой, играют мотивы, так  или  иначе  оформляющие  эту  логоцентрическую  и  по  сути  своей  глубоко  христианскую позицию. К числу таких  мотивов  относится,  например, мотив  имени  (называния)  как  воплощенной  сущности  вещи.  Христианская  (и  унаследованная  Ахматовой  и  Мандельштамом)  идея  о  назывании  как  вызывании  к  жизни  прослеживается  во  многих  ее  стихах.  В  частности,  значимой она является для цикла «Дикий шиповник» (1978 г.).  Открывающее его одноименное стихотворение задает мотив называния  как воплощения, вызывания к жизни: «Дикий шиповник и белый, белее любого.  // Тот, кто тебя назовет, переспорит Иова» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с.  20].

Сила называния здесь  приравнена  к  силе  самого  творения,  и  в  цикле  вышеупомянутый  мотив  последовательно развертывается через систему образных оппозиций, в целом  выстраивающихся  в  две  противопоставленные  друг  другу  цепочки:  слово  –  воплощенность – свет – жизнь – исполненность предназначения – истина – Бог;  немота  (нечленораздельность звука)  – неоформленность вещества – смерть  –  безблагодатность. Все эти смыслы выстроены в «Легенде шестой», в которой  реализованность подлинного духовного пути,  «большой судьбы», когда «своя  душа завидней, чем чужая», связывается именно с образами слова и света:

Так чья-нибудь душа живая  

не вытерпит прямого дня  

и, горе горем прикрывая  

и слово словом заслоня,  

тьму путевую соберет  

вокруг себя – и в ней пройдет.    

И в ней огонь его горит.  

И свет, как притча, говорит [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 22].

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.

***

*****