В стихотворении «Проводы» оформленность, воплощенность человеческих чувств, их в прямом смысле одушевленность связаны с тем же светом-словом: «…там этот свет еще горит, // и наших чувств темнеющую силу // он называет и благодарит» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 26].
Надо полагать, что «благодарение» в этом контексте – это в буквальном смысле одаривание благом, наделение жизнью в «назывании». По мере развертывания основных мотивов цикла «Дикий шиповник» через несколько сюжетных вариаций проходит и мотив слова. Так, в цикле варьируется мысль о том, что жизненный путь – это и есть поиск своего полного воплощения, устремление к тому слову-свету, которое и делает жизнь человека состоявшейся, в противном же случае «нет и нам прощенья, // и мы лепечем, как дитя в бреду, // и променяли хлеб на лебеду» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 27].
Человеческая воля к воплощению предстает в цикле Седаковой как драматичное самопреодоление, «прорастание», как у Мандельштама, «из омута злого и вязкого»: «Поезд несется, // и стонет душа от обличий, // рвань раздвигая живую, как варварский, птичий, // страстный язык, чтобы вынуть разумное слово…» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 37]; или: «Пророков не было. Виденья были редки. // И жизнь внутри изнемогла, // как в говорящей, пробующей клетке // непрорастающая мгла» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 41]. Прорыв из этой «непрорастающей мглы» связан с обретением жизни, которая «И на руках была, // и на воде держала, // и говорила, как звезда» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 42].
Не только слово в его евангельском понимании, но и слово поэтическое наделяется у Седаковой благодатной способностью к преодолению нерасчлененного хаоса бытия, бытия в его невоплощенности. Так, сихотворение «Предпесня», расшифровывая своим названием одновременно и адресата, развертывает сюжет о «песне» как проводнике, выводящем собственного автора из хаоса невоплощенности. До возникновения этой «предпесни» в образном строе стихотворения царят «слипшееся вещество мгновенья», «зачатие, враждебное рожденью», с ее появлением все меняется: «тогда, огромный свет держа перед собой, // мы медленно пойдем, предварены тобой» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 35].
Это обращение к собственной готовящейся появиться на свет песне как к спасительному поводырю аналогично у Седаковой ахматовскому обращению к своей Поэме: «Спаси ж меня, как я тебя спасала, // И не пускай в клокочущую тьму» [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990., т. 2, с. 44].
Бурное развитие автометаописательной поэтики в творчестве как поздней Ахматовой, так и Седаковой, обусловлено, не в последнюю очередь, именно их отношением к слову как онтологическому началу. Но человеческое, в том числе и поэтическое слово у Седаковой все же никоим образом не приравнено к Слову в его высшей ипостаси. Если Слово, равное жизни, – это абсолютный свет, то слово человеческое – это огонек свечи, и благодатен он тогда, когда горит отблеском высшего света («я слабое повествованье // зажгу, как свечку на свету» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 45]), если же нет, то слово человеческое бессильно в противостоянии «всемирной пустоте»:
Но горе! Наполняясь тенью,
любя без памяти, шагнуть –
и зренье оторвать от зренья,
и свет от света отвернуть! –
и вещество существованья
опять без центра и названья
рассыпалось среди других… [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 47].
В художественном мире цикла «Дикий шиповник» рассыпавшееся и неназванное, оставшееся безымянным «вещество существованья» – это материя вне-жизненная, часто мыслимая не только как хаос вне-бытия, но как собственно смерть. Так, в стихотворении «Погляди, как народ умирает…» обозначенному в первой строке состоянию соответствует не членораздельное и несущее жизнь слово, а «только скверный и слышанный шепот. // Только шепот и вой нанятой» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с.52]. Аналогичным образом в стихотворении «Деревня» безжизненные дома «безымянны, как имя одно. // В них мертвые входят…» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 79]. И отдельный человек в его неосуществленном предназначении – это «ненужное имя», «призрак наследственный, сон издалека» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 62]. Тогда же, когда предначертанное человеку предназначение осуществляется как сознательный путь, то его связь с Богом тоже мыслится как связь слова с его создателем: «Ты мной пишешь, как кровью по крови, // как огнем по другому огню» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 54] (ср. с пастернаковским: «Я вишу на пере у Творца»). Даже образ, в сущности своей напоминающий образ ангела-хранителя, Седакова наделяет обликом книги, в которой заключено и слово в его высшем значении, и свет, понятый как свет истины, и благодать:
Две книги я несу, безмерно уходя,
но не путем ожесточенья –
дорогой милости, явлением дождя,
пережиданием значенья.
И обе видящие, обе надо мной
летят и держат освещенье:
как ларь летающий, как ящик потайной,
открыта тьма предназначенья.
Возможно, что образная аналогия между этими двумя «летающими книгами» и ангелами-хранителями возникает и благодаря явной (в том числе и ритмической) аллюзии на «две тени милые, два данные судьбой мне ангела во дни былые» из пушкинского «Воспоминания». Законченную, прежде всего, благодаря сюжетной каноничности, форму онтологическое восприятие слова у Седаковой приобретает в сравнительно раннем стихотворении «Сказочка» (1975 г.), где тезис «Слово – это Бог» проецируется на сюжет Рождества. Пространство Вселенной со звездным небом здесь мыслится как текст, а путь волхвов описывается как процесс чтения:
Три восточные царя
водят пальцем по бумаге
и, губами шевеля,
слог приклеивают к слогу:
слог, похожий на дорогу.
Небо связное горит,
как арабский алфавит [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 412].
Соответственно, младенец предстает в облике «слова»: «слово дышит глубоко»; «нужно слово пеленать» (ср. у Мандельштама: «Мы в драгоценный лен Субботу пеленали»). Связь слова и света, естественно, также вписана в сюжет о Рождестве, так что распускающаяся в финале стихотворения звезда «перед входом на восток» не только достраивает каноническую картину Рождества, но и воспроизводит постоянный для индивидуальной поэтической мифологии Седаковой мотив слова-света. Наконец, в финале цикла «Азаровка» в стихотворении «Сад» образ слова-света развертывается в целую картину воплощенного в слове сада как торжества вечной жизни:
И дом поджигают, а мы не горим.
И чашу расколют – а воздух сдвигает
и свет зажигает, где мрак несветим.
Одежду отнимут – а мы говорим,
и быстро за нами писцы поспевают.
И перья скрипят, и никто не устал
писать и описывать ту же победу,
и вишни дрожит золотой Гулистан,
и тополь стоит, как латыни стакан,
и яблоня-мать, молодая Ригведа [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 82].
Здесь воплощенная в слове вечная жизнь мыслится уже в облике конкретных образов – знаков мировой культуры, и картина мира в стихотворении предстает в акмеистически выстроенном иерархическом порядке, в котором культурная реальность является источником и хранилищем вечных начал, ценностно упорядочивающих эмпирическую реальность и сообщающих ей тоже некий «отблеск» вечности.
Автор: Т.А. Пахарева