В разработке  категории  телесности и  – шире  –  вещности в связи с  проблематикой  времени  и  бытия  в  истории  завершителем  акмеистической  традиции  во  многом  вновь  оказывается  Бродский.  О  значимости  понятия «вещь»  в  мире  Бродского  говорят  все  его  исследователи  (Ю.  Лотман, А.  Ранчин,  С.  Ставицкий  и  др.).  В  целом  в  семантике  вещи  у  Бродского  исследователями  выделяется  неизменность  вещи,  делающая  вещь  неким  материальным знаком вечности (Ранчин, Ставицкий), а также выделяется ряд  оппозиций, в которые вписана вещь в художественном мире Бродского (вещь –  пространство;  вещь    –  слово).  Ю.  М.  Лотманом  указывается  и  на  связь  вещности в поэзии Бродского с вещностью акмеистов  [Лотман Ю. М., Лотман М. Ю. Между вещью и пустотой (Из наблюдений над поэтикой сборника Иосифа Бродского «Урания») // Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. – СПб.: Искусство – СПБ, 1996. – С.731 – 746., с.  731 – 732].

Не обойдена вниманием исследователей и категория телесности у Бродского. На прямую генетическую связь с  Мандельштамом  таких  телесных  образов  Бродского,  как  позвоночник  (причем  в  контексте  темы  времени,  века),  рот,  гортань,  указывает  А.  Ранчин [Ранчин А. «На пиру Мнемозины»: Интертексты Бродского. – М.: Новое литературное обозрение, 2001. – 464 с., с. 44, 115]; о  физиологичности  поэтики  Бродского  и  о  таких  значимых  в  его  индивидуальной  мифологии  телесных  метафорах, как метафора воспаленного горла, пишет Л. Баткин [Баткин  Л.  Тридцать  третья  буква:  Заметки  читателя  на  полях  стихов  Иосифа Бродского. – М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 1997. – 333 с., с. 55, 265 – 268];  обилие  у  Бродского  образов  отдельных  частей  тела  В.  Полухина  связывает  с  эволюцией  Бродского  «к  типу  имперсонального  поэта»  [Полухина  В.  Поэтический автопортрет Бродского // Иосиф  Бродский:  творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций. – СПб.: Журнал  «Звезда», 1998. – С. 145 – 153, с. 147]. Однако нас интересует сейчас наличие или отсутствие общего в телесной  образности  у  Бродского  и  акмеистов  в  контексте  мотива  деформирующей  работы времени.

У  молодого  Бродского  можно  найти,  пожалуй,  больше  сходства  с  акмеистами  (и  особенно  с  Мандельштамом)  в  реализации  принципа  деформации,  чем  у  Бродского  позднего.  В  частности,  отношения  с  современностью, эпохой и воплощающим ее социумом у молодого Бродского  описываются часто именно в терминах поэтики деформаций:      

Двадцать шесть лет непрерывной тряски,       

рытья по карманам, судейской таски,      

 ученья строить Закону глазки,       

изображать немого.       

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .       

Я не знаю, в чью пользу сальдо.

Мое существование парадоксально.       

Я делаю из эпохи сальто.       

Извините меня за резвость!  [Бродский И. Сочинения в четырех томах. – Т.т. 1 – 4. – СПб.: Культурно- просветительское общество  «Пушкинский фонд». Издательство  «Третья  волна» (Париж – Москва – Нью-Йорк). – 1992 – 1995, т. 2, с. 28]

Процитированный  фрагмент  из  «Речи  о  пролитом  молоке»  содержит  достаточно  полный  перечень  метафор  деформаций  –  пластической  (конвульсивная  «тряска»),  мимической  (гримаса  в  ходе  попыток  «строить  Закону  глазки»),  речевой  («изображать  немого»).  Результатом  этой  череды  деформирующих  воздействий  становится  также  динамическая  реакция  «выпрыгивания» из эпохи, «резвость» которой подчеркнута самим автором, тем  самым  фиксирующим  читательское  внимание  именно  на  динамическом,  «телесном» аспекте взаимодействия с эпохой и социумом.  

Аналогичной конвульсивностью отмечен и ряд образов взаимодействия  со временем в стихах Мандельштама: от  «страха» и  «сдвига» в «Грифельной  оде»  до  знаменитого  «прыжка»  и  «переогромленности»  в  «Стансах».  Использует  Бродский и  мандельштамовское  определение  «удушье»  из  «Стансов» в стихотворении «Я всегда твердил, что судьба – игра…»:

Гражданин второсортной эпохи, гордо       

признаю я товаром второго сорта       

свои лучшие мысли, и дням грядущим       

я дарю их как опыт борьбы с удушьем [Бродский И. Сочинения в четырех томах. – Т.т. 1 – 4. – СПб.: Культурно- просветительское общество  «Пушкинский фонд». Издательство  «Третья  волна» (Париж – Москва – Нью-Йорк). – 1992 – 1995, т. 2, с. 276 – 277].

Заметим,  что  определение  «гражданин  второсортной  эпохи»  явственно  звучит  отголоском  «человека  эпохи  Москвошвея».  Интересно  и  другое  совпадение Бродского с Мандельштамом в реализации принципа деформации.  Историческая  деформация,  которую  испытывает  на  себе  человек,  у  обоих  может  быть  представлена  как  видовая  мутация.  Готовность Мандельштама  занять  «на подвижной лестнице Ламарка… последнюю ступень»  [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990, т.  1, с. 186] прямо пропорциональна историческому состоянию, в котором «наступает  глухота  паучья»  –  или,  как  сказано  в  «Концерте  на  вокзале»,  «нельзя  дышать, и твердь кишит червями» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990, т. 1, с. 139]. У Бродского подобная деформация на  уровне  перемены  вида,  некоей  эволюционной  метаморфозы  связывается  с  опытом  «перемены  империи»  –  в  «Колыбельной  Трескового  мыса»:      

Перемена империи связана с гулом слов,       

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .       

с затвердевающим под орех       

мозгом. Вообще из всех       

внутренностей только одни глаза       

сохраняют свою студенистость. Ибо       

перемена империи связана с взглядом за       

море… [Бродский И. Сочинения в четырех томах. – Т.т. 1 – 4. – СПб.: Культурно- просветительское общество  «Пушкинский фонд». Издательство  «Третья  волна» (Париж – Москва – Нью-Йорк). – 1992 – 1995., т. 2, с. 357 – 358].

Пределом  этих  «физиологических»  изменений  и  становится  видовая  деформация:       

Человек выживает, как фиш на песке: она       

уползает в кусты и, встав на кривые ноги,       

уходит, как от пера – строка,       

в недра материка [Бродский И. Сочинения в четырех томах. – Т.т. 1 – 4. – СПб.: Культурно- просветительское общество  «Пушкинский фонд». Издательство  «Третья  волна» (Париж – Москва – Нью-Йорк). – 1992 – 1995, т. 2, с. 361].

Резюмируется характер деформирующих воздействий истории,  пожалуй,  с  наибольшей прямотой в «Кентаврах 1»: «…в конце концов, катастрофа – // то, в  результате чего трудно не измениться»  [Бродский И. Сочинения в четырех томах. – Т.т. 1 – 4. – СПб.: Культурно- просветительское общество  «Пушкинский фонд». Издательство «Третья  волна» (Париж – Москва – Нью-Йорк). – 1992 – 1995, т.  3, с.  103].  В поэзии позднего  Бродского принцип деформации сохраняется, но его носителем становится не  столько  эпоха  (хотя  воздействие  «эры  по  кличке  фин  де  сьекль»  не  сбрасывается со счетов), сколько время как таковое, и главной деформацией  становится  старение  (с  ним  связан  и  мотив  руин,  и  мотив  «окостенения»,  приближения  к  состоянию  неподвижности,  твердости,  неодушевленности).  Несколько явных перекличек с Мандельштамом (прежде всего, с его «Холодок  щекочет темя…» и строками из «Нашедшего подкову» – «время срезает меня,  как монету») можно без труда найти и здесь, однако в целом такой поворот  темы  времени  вписывает  и  стихи  Мандельштама,  и  стихи  Бродского  с  аналогичным  звучанием  в  широкий  контекст  мировой  поэзии,  где  разрушительная  работа  времени  является  одним  из  наиболее  традиционных  мотивов.  

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.