«Принципиально антропологическая ориентация» [Баскер М. Ранний Гумилев: путь к акмеизму. – СПб.: Изд-во Русского Христианского гуманитарного института, 2000. – 160 с., с. 7] акмеизма, царящее в акмеистической картине мира «человеческое измерение», с его  укорененностью не только в мире сущностей, первообразов, идей, но и в мире «вещном», обусловливают в семантической  поэтике  ряд  специфических  принципов  художественного  отображения  «вечных»,  отвлеченных  начал  и  абстрактных  идей. Так,  вышеупомянутая  антропологическая  установка,  в  сочетании  с  провозглашенным  уже  в  гумилевской  декларации  принципом  целомудренного  отказа  от  «более  или  менее  вероятных  догадок»  о  непознаваемом, смещают акцент в разговоре  «о вечном» в сторону человека,  превращая его в разговор о человеческом опыте переживания вечного: Гумилев  в  своем  манифесте  настаивает  на  праве  акмеизма  «изображать  душу  в  те  моменты, когда она дрожит, приближаясь к иному» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 3, с. 19], но никак не  на  праве  изображения  самого  этого  «иного».  Акмеистический  же  пафос  «вещности»  обеспечивает  развитие  таких  средств  поэтики,  в  которых  отвлеченные,  идеальные  начала  предстают  в  модусе  воплощенности  –  в  апеллирующих к материальному, физическому миру образах.    

Развитие  поэтики  запечатления  вечных,  духовных  начал  с  помощью  сугубо  материальных  образов,  фиксирование  духовных  процессов,  происходящих в человеческой личности, через их физиологическое восприятие  и переживание, началось, конечно, не с акмеистов (эталонным образцом опытов  такого рода в русской поэзии может считаться уже пушкинский «Пророк»), но  акмеизмом  было  концептуализировано  –  прежде  всего,  в  теоретических  построениях и в поэзии Гумилева. Его восхищение «мудрым физиологизмом»  средневековой культуры и, в частности, творчеством Ф. Рабле (который был не  только одним из тех авторов, на чье творчество ориентировались акмеисты в период  складывания  своей  эстетической  программы,  но  и  героем  стихотворения  «Путешествие  в  Китай»,  сюжет  которого  М.  Баскер  интерпретирует  как  ключевой  для  акмеистической  мифологии  сюжет  «о  духовном  пути  ненасытного,  падшего  человека  к  своему  искуплению  и  апофеозу  здесь  на  земле»  [Баскер М. Гумилев, Рабле и «Путешествие в Китай»: К прочтению одного прото-акмеистического мифа // Н. Гумилев и русский Парнас. Материалы научной конференции 17 – 19 сентября 1991 г. – СПб.:  Музей  Анны Ахматовой в Фонтанном Доме,1992., с. 20]) стало  тем  истоком,  из  которого  развивается,  как  представляется,  вся  современная  «поэзия  от  Фомы»  (Т.  Вольтская)  –  поэзия,  в  которой  религиозные  чувства,  духовные  интуиции  передаются  с  помощью  «телесного  кода»,  как  процессы,  имеющие  физиологическое выражение.

В этой поэзии «нет больше отвлеченных понятий, – вернее,  они  есть,  но  стремятся  быть  выраженными  через  материю,  через  предмет и признак предмета, через действие, через тело» [Вольтская Т. Поэзия от Фомы // Знамя. – СПб., 2000, № 4., с.  176]; в ней «современный человек, поднимающийся со дна атеизма, идет ощупью, доверяя  больше  не  глазам,  которые  его  столько  раз  обманывали,  а  подушечкам  пальцев» [Вольтская Т. Поэзия от Фомы // Знамя. – СПб., 2000, № 4., с. 177].

И едва ли не первой метафорой, открывшей дорогу этой тенденции передавать духовное через физическое, стала гумилевская метафора  «органа для шестого чувства».  

Переживание физического и духовного в их неразрывности,  в  органическом соединении прослеживается во всем творчестве Гумилева. Так,  одним  из  итоговых  определений  жизни  в  стихах  поэта  стало  определение  «жестокая, милая жизнь» в стихотворении «Мои читатели», и проживание этой  «жестокой,  милой  жизни»  во  всей  полноте  каждого  ее  мгновения  –  это,  безусловно,  одна  из  основных  макротем  поэзии  Гумилева.  И  поэтому  неслучайно  лейтмотивными  качественными  обозначениями  состояния  его  лирического  героя  на  всем  протяжении  гумилевского  творчества  являются  определения,  запечатлевающие  именно  психофизиологическую  реакцию  на  жестокость  и прелесть  жизни,  –  прежде всего,  это определения  «больно»  и  «сладко», в разных грамматических вариантах, сохраняющих содержательную  основу, встречающиеся в стихах Гумилева соответственно 69 и 64 раза (подсчет  произведен на материале 486 стихотворений и поэм Гумилева, составляющих  наиболее полное на сегодняшний день собрание его поэтических произведений   и вошедших в 1 – 4 тома его «Полного собрания сочинений»). 

Следует отметить, что в семантике слов  «боль» и  «сладость» с прямым  значением,  апеллирующим  к  физической  сфере,  на  равных  правах  сосуществует значение переносное, обращенное к сфере духовно-душевной, и  взаимодействие двух этих наиболее употребительных значений указанных слов  формирует особый семантический обертон, в котором звучит мысль о глубоком  взаимопроникновении  материального  и  «идеального»  начал,  об  одухотворенности  физической жизни  – и в равной мере  о  «воплощенности»  жизни  духовной.   

Именно  особая  напряженность  отношений  между  физическим  и  духовным  мирами  у  Гумилева порождает  стабильное  присутствие  в  его  художественном  мире  оппозиции  «душа  (дух)  –  тело»  («Разговор», «Солнце духа», «Память», «Душа и тело») – оппозиции, на особую  значимость  которой  в  художественном  мире Гумилева  указывала  еще  Анна  Ахматова [Ахматова А. «Самый непрочитанный поэт»: Заметки Анны Ахматовой о Николае Гумилеве // Новый мир. – М.,1990. – № 5] и которая в конечном счете находит свое разрешение в синтезе, в одухотворенной материи «Шестого чувства». (О понятиях «сладость» и «боль» в связи с проблематикой переживания сакрального у Гумилева см.: [Зобнин Ю. В. Странник духа (о судьбе и творчестве Н. С. Гумилева) // Н. С. Гумилев. Pro et contra. – СПб.: РХГИ, 2000., с. 42]).  

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.