Данная проблема может быть рассмотрена в русле общей эволюции  современной  поэзии  к размыканию субъектного  пространства,  в  контексте  темы  «кризиса  персональности»  в  современном  искусстве. 

О.  Седакова  так  определила основные параметры этой проблемы в поэзии ХХ в.: «С “героем”  что-то случилось в нашем веке, и с лирическим героем тоже. Конец биографии  как культурной ценности – так полагал Мандельштам? Но меня и до знакомства  с этой культурной ситуацией не тянуло к лирическим автопортретам. Может  быть,  у  меня  всегда  было  самочувствие  зрителя  или  хора  в  трагедии,  а  не  протагониста драмы» [Седакова О. А. Проза. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 960 с., с. 882].    «Большинство  побегов  от  геройного  «я»,  совершенных  в  нашем  веке  и  известных  мне,  ведут  вниз.  Это,  например,  дезавуация  лирического  героя,  изображение  нетрадиционных  для  мифа  Поэта-полубога,  вестника  небесной  правды,  психических  изгибов:  опыт  некрасивой  опустошенности  и  неуверенности, как у Ин. Анненского, агрессивные и мизантропические жесты,  как  у  Ходасевича.  Ироническое  изображение  «себя»  у  Бродского,  почти  брезгливое, оборотная  сторона традиционного лирического  самолюбования и  саможаления. Персонажные, пародийные «я» обэриутов и Пригова... ...Но есть и опыты выхода «вверх» из  романтического  «я».  Рильке  (субъектная роль у него передается всему, кроме поэта: говорят вещи, … и это  вовсе не маскарад лирического «я»…)» [Седакова О. А. Проза. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 960 с., с. 883]. Поэт становится «устами»  этих вещей: «Гид и переводчик с языка молчания – вот и вся роль Поэта» [Седакова О. А. Проза. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 960 с., с.  884]. Другой выход «вверх» от «геройного» «я» – это, например, «элиотовское  «я»,  хоровое,  репрезентативное,  «я»  человека  своей  эпохи,  стоящего  перед  высшим судом» [Седакова О. А. Проза. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 960 с., с. 884]. У позднего Мандельштама это несколько иное, не предсмертное «я», приближающееся к «мы», но преображенное «я»: «это какое- то другое, последнее, когда почти до всего в «себе» нет дела, но при этом отчет  приходится давать за всех» [Седакова О. А. Проза. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 960 с., с. 885].  

Приведенный  выше фрагмент из беседы О. Седаковой с В. Полухиной  начинается и заканчивается апелляцией к Мандельштаму. И его поэзия, и его  размышления  о  кризисе  биографизма  в  статьях  1920-х  гг.,  и  его  автобиографическая и художественная проза позволяют проследить едва ли не  все драматические коллизии, постигшие «я» в искусстве ХХ века. Вначале это предвосхищающая экзистенциалистов «тревога и  «заброшенность»  переполненного  ощущением  своей  потерянности  в  пространстве  и  своей  смертности  ювенильного  «я»  эпохи  «Камня».  Затем – погруженное в прапамять мифа и тяготеющее к слиянию с архаическим инвариантом «мужа»  «я/мы»  «Tristia».  Затем  –  новое  «я»  Мандельштама  20-х  годов,  в  котором  антитетично сочетаются самочувствие вышибленного из  «родного звукоряда»  «черствого  пасынка  веков»  –  и  именно  в  этом  сиротстве  и  ущербности  обретаемое чувство соответствия своему веку, его «смертельному ушибу» и его  «мере золотой».

В сюрреалистическом пространстве «Московских стихов» «я» подвергается  таким  же  деформациям,  что  и  время-пространство  «великой  муры»,  отождествляясь  то  с  «трамвайной  вишенкой  страшной  поры»,  то  с  «шестипалой неправдой», то с обитателем «последней ступени» «на подвижной  лестнице Ламарка», то с архитектурно-энтомологической химерой «Айя-Софии  с бесчисленным множеством глаз». Но и здесь любая, сколь угодно чудовищная  ипостась  «я»  –  это  не  столько  собственно  субъект  поэзии  Мандельштама,  сколько  воплощение  его связи  с веком:  не  «я как  таковое»,  а  скорее  «я  во  времени», то самое  «я», которое невозможно  «от века оторвать».

Наконец, в  «Воронежских  стихах»  коллективное  «я»  позднего  Мандельштама,  «преогромленного»,  «перекроенного»  своим  новым,  предсмертным,  «черноземным» бытием, сохраняя жесткую связь с эпохой  (об этой связи см. [Гаспаров  Б.  М.  Севооборот  поэтического  дыхания:  Мандельштам  в Воронеже, 1934-1937 // Новое лит. обозрение, 2003. – № 63.]), вплотную подходит к последнему, апокалиптическому «я/мы» «Стихов о  неизвестном солдате».   

Акмеистическое  смещение  внимания  с  «предмета»  на  «процесс»,  воплотившееся  в  мандельштамовском  же  раннем  призыве  любить  существование вещи больше самой вещи, обусловило, на наш взгляд, развитие  этой специфической субъектной формы в поэзии Мандельштама  – не столько  формы  «я»,  сколько  формы,  в  которой  образно  зафиксирован  процесс  деформирующего воздействия времени, «века» на человека. Это уже не столько  сам «субъект», сколько претерпеваемый им «опыт» (недаром это слово заметно  выделяется  в  мандельштамовском  словаре:  «опыт  из  лепета»,  «те,  кому  мы  посвящаем  опыт»,  «достигается  потом  и  опытом»). 

В  такой  форме  субъектности  фиксируется  потеря  самого  себя,  которая  становится  одновременно необходимым условием воплощения  «века» в субъекте поэзии.   Об этом пишет А. Бадью в статье «Век поэтов»: «Для Мандельштама… поэзия  инициирует мысль как мысль века».  «Согласно условию мысли, в той самой  точке, где ярость времени требует источающего полноту бытия героя, должен  находиться тот, кто живет сущностной нехваткой самого себя для самого себя.  Причем эта недостаточность такова, что он даже неспособен представить себя в  виде какой бы то ни было фиксированной точки или истока поэтического слова.  /…/  Итак,  для  Мандельштама  мысль  мысли  поэзии  есть  не  что  иное,  как  разыскание некоего среза, смещения, нехватки, откуда и исходит анонимная и  неуправляемая речь. Оттуда вместе с тем может быть высказан век…» [Бадью А. Век поэтов // НЛО, 2003, № 63., с.  15 – 16].  

В  унисон  вышесказанному  мыслит  и  И.  Бродский,  признававшийся  в  интервью Дж. Глэду, что его  «более всего интересует и всегда интересовало  …время и тот эффект, какой оно оказывает на человека, …практическое время  в его длительности» [Бродский  И.  Большая  книга  интервью.  Второе,  исправленное  и дополненное издание. – М.: Захаров, 2000. – 704 с., с. 110].  

«Практическое  время  в  его  длительности»  в  качестве  альтернативы  традиционному «лирическому герою», замкнутому на самом себе, – это вполне явственно  прослеживаемая  метаморфоза  субъектности  не  только  в  поэзии  Мандельштама или Бродского, но и в творчестве многих современных поэтов.  «Я» не исчезает  из их стихов,  но осмысливает себя  по  преимуществу  в тех  контекстах,  которые  актуализируют  связь  человека  со  временем,  их  взаимодействие – или, акмеистически мысля, «меру», соразмерность человека  своему времени (снова напомню ахматовское: «Мы чувствовали себя людьми  ХХ века и не хотели оставаться в предыдущем»). Этой мерой становится мера  наполненности человека временем, его «шумом»: «Мне хочется говорить не о  себе, а следить за веком, за шумом и прорастанием времени» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 2, с. 41]. 

Этот  принцип  выдержан  Мандельштамом не  только  по  отношению  к  мемуарной прозе, ведь уже в ранних стихах предельно ясно выражено то же  представление о том, что необходимость быть наполненным миром и временем  насущнее, чем  потребность по-символистски  наполнять  мир  собою: в опыте  Одиссея самым ценным оказывается именно наполненность «пространством и  временем». Не менее совершенной, хотя и более развернутой метафорической  формулой  такого  «равновесия»  между  субъектом  и  временем  и  миром  у  Мандельштама является и программное стихотворение «Раковина».  Но  «шум  времени»  –  это,  прежде  всего,  «шум»  его  «языков»,  это  семиотическая  субстанция  времени.  Поэтому  совершенно  закономерно  в  современной  поэзии  мандельштамовская  метафора  «шума  времени»  претворяется в метафору «шума словаря», так что «словарь», язык становится  наряду  со  временем  еще  одним  активным  функциональным  элементом  субъектной  структуры  современной  поэзии.  «Я»  в  ней  выражает  себя через  слово,  осознающееся  как  не  порожденное  поэтом,  но  найденное,  продиктованное ему самим языком. 

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.