Main Menu

Поиск

Варапаев.ru - официальный партнер хостинга Beget

Вообще, мотив свободы и духовного веселья, устойчиво присутствующий  в  мандельштамовских  стихах  о  Риме  (таких,  в  частности,  как  «Посох»,  «Encyclyca»  и  упомянутое  выше  «С  веселым  ржанием  пасутся  табуны…») также явно формирует ценностное пространство Рима Бродского. Точнее, этот  мандельштамовский  мотив  выступает  в  тексте  Бродского  своеобразной  интертекстуальной мотивировкой присутствия в нем темы счастья и интонации  ликования,  в  целом,  как  отмечалось  выше,  не  слишком  характерных  для  художественного мира Бродского.      

Еще  одна  не  столько  общеакмеистическая,  сколько  собственно  ахматовская интонация  улавливается в  «Пьяцца  Маттеи»  и  в  том сюжетном  повороте,  который  фиксирует  момент  претворения  переживания  любовной  неудачи в повод для творчества и интерпретирует такого рода переживания как  возвышающие:   

Сидишь, обдумывая строчку,   

и, пригорюнясь,   

глядишь в невидимую точку:   

почти что юность.   

……………………………….   

Нет, я вам доложу, утрата,   

завал, непруха   

из вас творят аристократа   

хотя бы духа. [Бродский И. Сочинения в четырех томах. – Т.т. 1 – 4. – СПб.: Культурно-просветительское общество «Пушкинский фонд». Издательство «Третья волна» (Париж – Москва – Нью-Йорк). – 1992 – 1995., т. 3, с. 24 – 25]

Едва уловимо,  но  здесь  все  же  слышится  отголосок  ахматовского  мотива  творчества  как  начала,  психологически  компенсирующего  личные  невзгоды  («Одной надеждой меньше стало,  // Одною песней больше будет»  [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990., т. 1, с.  78];).  

Но в «Пьяцца Маттеи» можно усмотреть и специфическое соответствие  историзму акмеистов. В акмеизме, как отмечалось в предыдущих главах данной работы, опыт личного бытия в истории осмысливается по преимуществу как, во-первых, катастрофический (что естественно для осмысления исторического  контекста ХХ века и, конечно, свойственно не только акмеистам), и, во-вторых,  как  типичный,  как  индивидуальный  вариант  некоей  «общей  судьбы»  (в частности,  этот  акцент  на  типичности  собственного  «бытия  в  истории» характерен для поздней поэзии Мандельштама и Ахматовой).   

В  стихотворении  Бродского  подчеркивание  типичности  своего  «исторического амплуа» – «усталый раб – из той породы, что зрим все чаще» –  необходимо для выявления нетипичности дальнейшего развертывания судьбы  героя,  который  «под  занавес  глотнул  свободы».  Финал  сюжета  «Пьяцца  Маттеи»  демонстрирует  слом  типичной  для  ХХ  столетия  схемы  индивидуального  «бытия  в  истории».  Это  прорыв  к  свободе,  которая  не  принадлежит  историческому  времени,  «поскольку  и  до  нашей  эры  //  существовала», и,  следовательно, это  и  прорыв,  «побег» вон  «из удушливой  эпохи».  

Однако комментируемая строфа в контексте разговора об акмеистической  системе ценностей  привлекает внимание  еще и по-акмеистически же  четкой  иерархической  выстроенностью  тех  ценностных  категорий,  которыми  оперирует здесь Бродский. Свобода в этой иерархии предстает как категория,  которая важнее «любви, привязанности, веры // (креста, овала), // поскольку и  до нашей эры // существовала» [Бродский И. Сочинения в четырех томах. – Т.т. 1 – 4. – СПб.: Культурно-просветительское  общество  «Пушкинский  фонд». Издательство «Третья волна» (Париж – Москва – Нью-Йорк). – 1992 – 1995., т. 3, с. 27].

«Словесность» же определяется  как «дочь» свободы и, таким образом, тоже находит в этом иерархическом ряду  четко  закрепленное  место.  Бродский,  таким  образом,  приходит  в  «Пьяцца  Маттеи»  к  выстраиванию  такой  шкалы  ценностей,  которая  буквально  соответствует  мандельштамовскому  утверждению:  «Есть  ценностей  незыблемая скала // Над скучными ошибками веков» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 1, с. 96].  

Таким образом,  «побег» в свободу  в  тексте Бродского  –  это  выход из  ценностно  не  организованного,  наполненного  эмпирическим  хаосом  пространства  в  ценностно  организованное  (и  центрированное  вокруг  Рима,  поскольку  именно  Рим  для  Бродского  в  этом  стихотворении  предстает  «центром  мирозданья  //  и  циферблата»)  пространство  мировой  культуры.  Последнее, в  свою  очередь,  влияет  на  эмпирическую  реальность,  в  которой  пребывает герой Бродского, сообщая ей ценностную упорядоченность и смысл  – и, таким образом, в «Пьяцца Маттеи» культурная реальность не только по- акмеистически  «интимизируется»,  но  и  наделяется  другими  функциями,  которые свойственны ей в художественной системе акмеизма.      

Но для поэта  «побег» в  свободу  – это  не  только возможность утолить  «тоску по мировой культуре», но и возврат, по Мандельштаму, «из горящих…  рядов  …в  родной  звукоряд»  [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990.,  т.  1,  с.  144].  Так,  «бытие  в  истории»  навязывает герою Бродского лишь две возможные и равно «сиротские» роли –  «пасынка» и «приемыша»:     

Я, пасынок державы дикой     

с  разбитой мордой,     

другой, не менее великой,     

приемыш гордый [Бродский И. Сочинения в четырех томах. – Т.т. 1 – 4. – СПб.: Культурно-просветительское общество «Пушкинский фонд». Издательство «Третья волна» (Париж – Москва – Нью-Йорк). – 1992 – 1995., т. 3, с. 25].

Но пребывание  в  пространстве  мировой  культуры  позволяет  «взять  век  в  кавычки»  и  из  «черствого  пасынка  веков»  (Мандельштам)  превратиться  в  полноправного  потомка  всех  тех,  чьими  именами  наполнено  культурное  пространство  Рима  (здесь  вновь  напрашивается  аналогия  с  мандельштамовскими рассуждениями в «Шуме времени» о замене биографии  разночинца его кругом чтения). Восьмистишия «Пьяцца Маттеи» становятся в  этом  пространстве  эхом  «Торкватовых  октав»  (поэтому  в  стихотворении  и  подчеркивается пребывание героя именно на том холме, «где говорил октавой //  порой иною // Тасс»), и каждое произносимое поэтом слово по-акмеистически  резонирует в пространстве мирового поэтического текста.    

В сущности, текст Бродского развертывается как сюжет о последовательном  преодолении  в интимизированном,  «присвоенном»  героем  пространстве культуры сначала его лично-биографического опыта, затем опыта  его  «бытия  в  истории». И по  мере  развертывания этого  сюжета  разительно  меняется даже словарь стихотворения Бродского: лексика сниженная и жестко  исторически маркированная, несущая на себе печать эпохи (прежде всего, речь  идет  о  жаргонизмах  и  обсценной  лексике,  которыми  изобилует  начало стихотворения: «канаю», «кладешь с прибором»,  «поддать», «непруха» и т.д.) исчезает с того момента, как герой констатирует свое пребывание в Риме как  полноправное  и  значимое  присутствие  в  средоточии  мировой  культуры,  «в  центре  мирозданья  и  циферблата».

Стилистически стихотворение развертывается по  вертикали,  в  соответствии  с  сюжетным  развертыванием  текста, в котором к концу концентрация ценностно значимых для Бродского  образов и понятий все более возрастает, так что финал текста превращается в  открыто формулируемое кредо. И представляется, что это высказывание своего  символа веры, произносимое у Бродского по-мандельштамовски – «с последней  прямотой», – наполнено мандельштамовскими же отзвуками (тут и «пою, когда  гортань сыра», и «все исчезает – остается // Пространство, звезды и певец»):   

сорвись все звезды с небосвода,     

исчезни местность,     

все ж не оставлена свобода,     

чья дочь – словесность.     

Она, пока есть в горле влага,     

не без приюта.     

Скрипи, перо. Черней, бумага.     

Лети, минута. [Бродский И. Сочинения в четырех томах. – Т.т. 1 – 4. – СПб.: Культурно-просветительское общество «Пушкинский фонд» Издательство  «Третья волна» (Париж – Москва – Нью-Йорк). – 1992 – 1995., т. 3, с. 28]

Таким образом, то  трудноуловимое  присутствие  акмеизма  в  «Пьяцца  Маттеи»,  которое,  с  авторского  благословения,  констатировал  в  этом  стихотворении  Е. Рейн, может  быть  выявлено,  на наш взгляд,  не  столько  в  системе  «приемов»  этого  текста,  сколько  на  уровне  ценностного  ядра  его  художественного мира и, соответственно, на мотивно-тематическом уровне.    Отметим также, что взаимосвязь проблематики личного бытия в истории  с  проблематикой  бытия  в  культуре  в  «Пьяцца  Маттеи»  также  реализует  акмеистический  принцип  выстраивания  ценностной  системы  путем  синтеза  основных ее компонентов.

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.

***

*****