Main Menu

Поиск

Варапаев.ru - официальный партнер хостинга Beget

В  свое  время  Мандельштам,  предваряя  и  размышления  Лотмана  о  специфике  «кружкового  диалекта»  филологов,  и  разработку  в  творчестве поэтов-филологов той самой «эзоповой фени», писал о филологии как о семье,  в которой принят собственный «внутренний» домашний язык: «…филология –  университетский семинарий,  семья. Да,  именно  университетский семинарий,  где пять человек студентов, знакомых друг с другом, называющих друг друга  по  имени  и  отчеству,  слушают  своего  профессора,  а  в  окно  лезут  ветви  знакомых деревьев университетского сада. Филология – это семья, потому что  всякая семья держится на интонации и на цитате, на кавычках. Самое лениво  сказанное  слово  в  семье  имеет  свой  оттенок.  И  бесконечная,  своеобразная,  чисто  филологическая  словесная  нюансировка  составляет  фон  семейной  жизни» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 2, с. 178].  

В  сущности,  «бесконечная,  своеобразная»  и отмеченная  домашностью,  объединяющей  людей  из  «одного  семинария»,  словесная  нюансировка   акмеистических  текстов  (особенно  в  тех  случаях,  когда  речь  идет  о  стихах  Ахматовой,  Мандельштама  и  Гумилева,  обращенных  друг к  другу,  ведущих  друг  с  другом  сложный  и  чаще  всего  многоуровневый  цитатный  диалог)  является одним из очевидных истоков работы с поэтическим языком у поэтов  «филологической  школы». 

В  общем  с  поэтами-филологами  русле  лежит  и  акмеистическая  практика  размывания  границ  между  словом  поэтическим  и  прозаическим  (в  частности,  «прозаизация»  поэтического  языка  у  Ахматовой  отмечалась как яркая черта ее поэтики уже Мандельштамом, видевшим генезис  Ахматовой  в  русской  прозе,  а  также  первыми  ее  исследователями  –  В.  М.  Жирмунским, Б. М. Эйхенбаумом, В. В. Виноградовым), и активное введение в поэтическую речь, например, в творчестве зрелого Мандельштама  и поздней Ахматовой жаргонных и просторечных лексических слоев, использование ими  разговорного синтаксиса и т.п. 

Проанализируем  детальнее  стихи  Льва  Лосева  –  одного  из  ведущих  представителей  ленинградской  «филологической  школы».  О  природе  его  творчества  как  филологической  по  преимуществу  уже  писали  такие  исследователи, как М. Айзенберг [Айзенберг М. Литература за одним столом // Лит. обозрение. – М., 1997. – № 5., с. 69 – 70], Л. Зубова [Зубова Л. В. Поэтическая филология Льва Лосева // Лит. обозрение. – М., 1997. – № 5., с. 96 – 103];  А. Зорин [Зорин А. Осторожно, кавычки закрываются. О «Конце Цитаты» Михаила Безродного // Безродный М.  Конец  Цитаты. –  СПб.:  Изд-во  Ивана Лимбаха, 1996., с. 157], С. Савицкий, который вообще всю неофициальную  литературу,  а  не  только  поэзию  представителей  «филологической  школы»,  определяет с помощью формулы: «консерватизм плюс филологизация» [Савицкий  С.  Андеграунд  (История  и  мифы  ленинградской неофициальной литературы) – М.: Новое литературное обозрение, 2002. – 224 с., с.  120].

Л. Зубовой с возможной полнотой описаны проявления «филологизма» в  поэзии  Лосева  на  языковом  уровне.  Отмечая,  что  этому  поэту  свойственно  «чувственное  отношение  к  языковым  единицам  и  их  свойствам»,  а  «эмоциональное  восприятие  языка  постоянно  связано  с  восприятием  аналитическим»  [Зубова Л. В. Поэтическая филология Льва Лосева // Лит. обозрение. – М., 1997. – № 5.,  с.  99],  в  своей  монографии  о  современной  поэзии  исследовательница довольно часто обращается именно к творчеству Лосева как  богатому  источнику  иллюстрирующего  филологизм  современной  поэзии  материала. 

В  частности,  в  стихах  Лосева  Зубова  фиксирует  следующие  проявления филологизма: художественное и философское осмысление явлений  языка [Зубова  Л.  В.  Современная русская  поэзия  в  контексте  истории  языка. – М.: Новое литературное обозрение, 2000. – 432 с., с. 19]; превращение лингвистических терминов в тропы [Там же, с. 24];  художественное  осмысление  рядов  исключений  из  правил  [Там же,  с.  29]; семантическое «расподобление словообразовательных и  морфологических  вариантов»  [Там же,  с.  33];  употребление  фонетических  архаизмов,  причем  с  контекстуальным столкновением их с современными вариантами [Там же, с.  36]; употребление  «этимологической  метафоры»,  основанной  на  «забытом  этимологическом  значении  слова»  [Там же,  с.  106  –  107];  употребление  лексических  [Там же,  с.  136]  и  семантических  [Там же,  с.  149]  архаизмов;  профессиональную  филологическую  игру  с  грамматикой  [Там же,  с.  195];  использование приема «согласовательной аномалии», «аграмматизма», часто с  аллюзивным подтекстом, как прежде всего травестийного приема [Там же, с. 285 –  286]; использование  «синтаксической двузначности  конструкции с повтором  слова» [Там же, с. 341].        

К этому  основательному  перечню филологических примет поэтики  Лосева  следует  добавить,  что  филологизм  становится  у  Лосева  частью  его  поэтической идеологии, формируя и мотивно-сюжетный уровень его поэзии, и  ее субъектную специфику.  Так, его образность  строится  не  только  на  отмеченной  Зубовой  метафоризации языковых единиц, но и на  метафоризации литературоведческих  категорий и терминов, что приравнивает в поэтическом мире Лосева единицы  метаязыка  к  единицам  языка  природного. Например, в  описании  университетских  склеротических  профессоров  метафоризируется  понятие  парной рифмы:  «Старички в штанишках сухопары // и старушки  (смешанные  пары). // Скованный склероз телодвиже- // ний, как пары рифм: две м, две ж» [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с., с.  209]. 

А  в  триптихе  «Амфибронхитная  ночь»  заложенное  в  названии  обозначение  того  стихового  размера,  в  котором  выдержаны  все  три  стихотворения  этого  мини-цикла,  формирует  определенную  читательскую  установку  на  значимость  самого  этого  размера,  так  что  семантика  метра  дополняет основную семантику цикла, внося в нее, например, «воспоминание»  о  гневных  амфибрахиях  позднего  Мандельштама («Квартира  тиха,  как  бумага…», «У нашей святой молодежи…»).  Можно найти у Лосева в его картине мира и такое соотношение между  природной  реальностью,  текстовой  реальностью  и  лирическим  субъектом,  которое близко акмеистическому видению мира – когда природная и текстовая  реальности предстают как автономные и самодостаточные, а поэт становится  медиатором между ними и «орудием языка» в реальном мире. Так, у Лосева в  стихотворении  «Naturlich» и  выстраивается почти эмблематичная  картина,  в  которой  поэт  наглядно,  физически  предстает  медиатором  между  текстом  природы и текстом поэтическим (в данном случае – текстом Хлебникова):  

Утомленный то скукой, то злостью, 

я на солнце улегся ничком, 

упираясь затылочной костью 

в Велемира увесистый том.    

 

Совершали букашки набеги,  

было жарко и болконскиймо,

и тогда мне кузнечик на веки  

положил золотое письмо.    

 

Притяжение текста и текста,  

их стремление слиться в одно  

гонит токи сквозь вязкое тесто,  

и вспухает, и бродит оно [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с., с. 232].

При этом попадание в поле притяжения  между  текстом природы и текстом  поэзии  живописуется  как  преображающее  воздействие,  так  что  в  этом  лосевском  стихотворении,  кроме  легко  узнаваемых  реминисценций  стихов  Хлебникова, угадывается еще и сюжетная аллюзия на пушкинского «Пророка». 

По-акмеистически  почтительно  по  отношению  к  знаковой  реальности  звучит  и  стихотворение  «Сказка.  «Камень»,  достойное  особого  разговора.  Сюжет  этого  стихотворения,  фактически,  является  сплавом  фольклорного  сюжета  о  камне,  лежащем  на  перепутье,  и  тютчевского  «Камня»,  с  его  неразрешенным вопросом о том, какой силой этот камень был низринут с горы  в  долину  (мандельштамовский  «Камень»  остается  здесь  лишь  в  подразумеваемом интертекстуальном пространстве). В стихотворении  Лосева  присутствует и раздорожье, и акт «низвержения» камня: не найдя в обещаниях,  высеченных на камне, ничего утешительного, герой лосевского стихотворения  «вывернул  волглый  валун,  от  натуги  треща,  //  и  его  сковырнул  с  дороги  в  побеги хвоща» [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с., с. 167], каковое действие в стихотворении интерпретируется  не как символическая, а как буквальная победа над теми бедами, которые были  обещаны в надписях на камне: «по-нашему, тот, кто разрушил знак, // разрушил  обозначенное  знаком»  [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с.,  с.  168].  «По-нашему»  здесь  –  это  вполне  по-акмеистически, с пониманием слова как «плоти деятельной, разрешающейся в  событие».   

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.

***

*****