На  смену  произвольному  мифо-  и  жизнетворчеству  приходит  утверждение  позиции  смиренного  и  целомудренного  зодчего,  не  пересоздающего мир, состязаясь в этом с Творцом, а воздвигающего храм во  славу уже сотворенного Богом мира. В этой позиции, избранной акмеистами,  меньше  индивидуальной  свободы  и  больше  ответственности,  поэтому  «акмеистом труднее быть, чем символистом, как труднее построить собор, чем  башню» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 3, с. 17]. 

 Этическая  направленность  эстетической  доктрины  акмеизма  уже  в  ее  ранней, «гумилевской» редакции выявляет себя и в том, как видится акмеистам  прагматический  аспект  поэзии  (аспект  ее  взаимодействия  с  читателем).  Выстраивая  в  статье  «Читатель»  иерархию  духовных  ценностей,  Гумилев следующим образом располагает их: «Поэзия и религия – две стороны одной и  той же монеты. И та и другая требуют от человека духовной работы. Но не во  имя практической цели, как этика и эстетика, а во имя высшей, неизвестной им самим. 

Этика  приспосабливает  человека  к  жизни  в  обществе,  эстетика  стремится  увеличить  его  способность  наслаждаться.  Руководство  же  в  перерождении человека в высший тип принадлежит религии и поэзии. Религия  обращается к коллективу.  /…/ Поэзия всегда обращается к личности.  /…/ От  личности  поэзия  требует  того  же,  что  религия  от  коллектива.  Во-первых,  признания  своей  единственности  и  всемогущества,  во-вторых,  усовершенствования  своей  природы»  [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991.,  т.  3,  с.  20  –  21]. 

Столь  высокая  антропологическая задача, возложенная на поэзию, означает требование столь  же  высокой  ответственности  от  поэта.  В  этой  статье,  таким  образом,  уже  прочитывается  то  видение  предназначения  поэзии,  из  которого  затем  разовьется в творчестве Гумилева поэзия «Огненного столпа» с его «Словом» и  «Шестым  чувством».  Осознанием  сверхзначимости антропологических задач,  возложенных на поэзию, во многом обусловлены и героический пафос многих  стихов Гумилева, с признаниями вроде:  «Победа, слава, подвиг  – бледные  //  Слова,  затерянные  ныне,  //  Звучат  в  душе,  как громы  медные,  // Как голос  Господа в пустыне» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 1, с. 193], и лейтмотивный в его поэзии образ поэта –  носителя высших ценностей и духовного учителя («Гондла», «Мои читатели»).  

Интересное  философское  подкрепление  этой  позиции  Гумилева,  соединяющей  в  себе  исходную  этичность  и  высокую  элитарность,  обнаруживается у А. Бергсона в его работе 1932 г. «Два источника морали и  религии», в которой философ выделяет два типа морали – статическую и  динамическую.  Комментируя  эту  классификацию  морали,  И.  Блауберг  пишет:  «По  Бергсону,  в  обществе  существует  система  указаний,  продиктованных  некими  безличными  социальными  требованиями  –  с  одной стороны, а с другой – своего рода призывы, исходящие от личностей,  представляющих собой  «лучшее в человечестве». Соответственно, мораль,  основанная на системе указаний, является статической, или закрытой, а вторая  – динамической, или открытой. …в конечном счете «статическое» моральное  требование  оказывается  у  него  детерминированным  естественными биологическими  закономерностями.  …  Поэтому  прогресс  человечества  возможен вовсе не через развитие общества: все надежды Бергсон возлагает на  спасительную миссию  «избранных личностей», воодушевленных принципами  этической  доктрины  христианства  и  реализующих  их  в  «динамической»  морали.

Творцы моральных ценностей, «протягивающие друг другу руки через  поколения и века», и составляют, по Бергсону, открытое общество, свободное  от  социальной,  групповой  узости  и  вражды  и  способное…  охватить  все  человечество  в  целом.  Великие  личности  выражают,  таким  образом,  некую  абсолютную точку зрения, позицию высшей моральности и социальности, не  подавляющих индивида, а, напротив, лишь через его свободное творчество и  способных развиваться» [Блауберг  И.  И.  «Откуда  мы  пришли?  Кто  мы?  Куда  идем?»  //  Вопросы философии. – М., 1990. – № 1, с. 159 – 160].  

Этой  характеристике  творцов  «динамической»  морали  у  Гумилева соответствует  и  образ  Гондлы,  о  котором  уже  говорилось  выше,  и  образ  Мастера масонского братства (тоже вневременного: «И слышен голос Мастера  призывный // Нам, каменщикам всех времен и стран» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 1, с. 515]), и сам  лирический герой, способный научить своих читателей  «не бояться и делать  что надо» и в смертный час «сразу припомнить // Всю жестокую, милую жизнь,  // Всю родную, странную землю // И, представ перед ликом Бога // С простыми  и  мудрыми  словами,  //  Ждать  спокойно  Его  суда»  [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991.,  т.  1,  с.  307  –  308]. 

Гиперответственность  поэта  за  свое  слово  и  обусловлена,  прежде  всего,  сознанием  действенности  участия  этого  слова  в  общем  процессе  совершенствования человечества на его  «дороге к солнцу от червя». Заметим,  что  подобная  антропологическая  перспектива  восхождения  «от  зверочеловечества к богочеловечеству»  [Соловьев В. С. Соч.: В 2-х т. – М.: Мысль, 1990. – Т. 1 – 892 с.; т. 2 – 822 с., т.  1, с.  257] была намечена и в  краеугольном  религиозно-этическом  сочинении  эпохи  начала  века  –  в  «Оправдании добра»  Вл.  Соловьева.  Да  и  в  целом  доктрина акмеизма по  Гумилеву вполне соответствует той формулировке  «безусловного начала  нравственности»,  которую  дает  Соловьев:  «В  совершенном  внутреннем  согласии  с  высшею  волею,  признавая  за  всеми  другими  безусловное значение,  или  ценность,  поскольку  в  них  есть  образ  и  подобие  Божие,  принимай  возможно  полное  участие  в  деле  своего  и  общего  совершенствования  ради  окончательного  откровения  Царства  Божия  в  мире» [Соловьев В. С. Соч.: В 2-х т. – М.: Мысль, 1990. – Т. 1 – 892 с.; т. 2 – 822 с., т. 1, с. 261].     

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.