Развивая свое «органическое» понимание поэзии, Гумилев особое внимание уделяет «психофизиологическому» воздействию текста на читателя, утверждая, что не только процесс создания, но и процесс рецепции поэтического текста обладает особой «физиологией». Так, Гумилев отмечает, что главным компонентом стихотворения, обеспечивающим необходимый отклик в душе читателя, является «жест»: «Под жестом в стихотворении я подразумеваю такую расстановку слов, подбор гласных и согласных звуков, ускорений и замедлений ритма, что читающий стихотворение невольно становится в позу его героя, перенимает его мимику и телодвижения и, благодаря внушению своего тела, испытывает то же, что сам поэт» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 3, с. 10].
В последней цитате особенно значим именно намеченный Гумилевым «механизм» воздействия стихотворения на читателя – через физическое восприятие – к духовному, лишний раз подтверждающий важность отмеченной выше темы единства физического и духовного начал для художественного мышления Гумилева.
Гумилев не только декларирует «органическое» понимание поэзии, но, как и Мандельштам, реализует его в своей художественной практике. В частности, например, анализируя специфику вариативности Гумилевских текстов на материале двух изданий «Шатра» (севастопольского 1921 г. и ревельского 1922 г.), современный исследователь приходит к выводу о том, что эта вариативность – следствие «отношения поэта к своим стихам как к живой плоти, способной изменяться во времени» [Никитин А. Неизвестный Николай Гумилев // Воп. лит. – М., 1994. – № 1, с. 51].
Это отношение к стиху как к живому организму отражается и в образности, и в мотивном комплексе поэзии Гумилева. Так, в последнем можно отчетливо выявить, например, мотив «оживания» персонажей собственных стихов поэта (аналогичное наблюдение о стихах Анненского – общепризнанного «учителя» акмеистов – принадлежит А. Барзаху: «…Анненский… часто одушевлял собственные стихи, вписывая их в мир органический, где они растут или увядают, текут и светятся, наделяя их чувствами и переживаниями» [Барзах А.Е. Соучастие в безмолвии. Семантика «так-дейксиса» у Анненского // Иннокентий Анненский и русская культура ХХ века. Сборник научных трудов. – СПб.: А.О. «Арсис», 1996., с. 67]).
В частности, этот мотив формируется такими стихами, как «Творчество» и «В этот мой благословенный вечер…» (оба стихотворения – 1917 г.). Двух стихотворений для выделения целого мотива было бы недостаточно, если бы не благоприятное для этого контекстуальное окружение: в частности, к вычленению этого мотива побуждает присутствие в поэзии Гумилева устойчивой мысли о не только духовной, но и физической связи между творцом и результатами его творчества.
Эта мысль, например, реализуется в подлинно лейтмотивном для Гумилева сюжете о «волшебной скрипке» (в случае «Гондлы» – волшебной лютне), в котором музыкант живет до тех пор, пока звучит его музыка – и лишь она замолкнет, он будет растерзан чудовищными волками. Эта же, по существу, мысль, но в несколько ином варианте – как утверждение возможности физического тождества между поэтом и собственно стихией стиха – звучит и в стихотворении «Я, что мог быть лучшей из поэм…». Заметим кстати, что мотив самоотождествления поэта со своим словом отмечался уже исследователями и в связи с Мандельштамом [Лотман М.Ю. Мандельштам и Пастернак (попытка контрастивной поэтики). – Таллинн: Aleksandra, 1996. – 176 с., с. 111].
Автор: Т.А. Пахарева