Если  говорить  не  только  о  Кенжееве,  то  в  творчестве  многих  современных  поэтов  можно  обнаружить  аналогичную  редукцию  субъекта  в  соединении  с  приданием  слову  (языку)  статуса  активно  действующей  бытийственной  силы.  Один  из  самых  ярких  примеров  –  стихотворение  Л.  Лосева «Или еще такой сюжет…», которое приведем полностью: 

Или еще такой сюжет:  

я есть, но в то же время нет,  

здоровья нет и нет монет,  

покоя нет и воли нет,  

нет сердца – есть неровный стук  

да эти шалости пером,  

когда они накатят вдруг,  

как на пустой квартал погром,  

и, как еврейка казаку,  

мозг отдается языку,  

совокупленье этих двух  

взвивает звуков легкий пух,  

и бьются язычки огня  

вокруг отсутствия меня [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с., с. 251].   

Возвращаясь к Кенжееву, добавим,  что взгляд  на слово как  автономно  действующее  начало  бытия  проявляется  и  в  других  его  стихах  –  таких,  например,  как  «Среди  длинных  рек,  среди  пыльных  книг…»,  в  котором  на  смену человеку-«пешке» приходит  «человек-песок», речь  которого  предстает  воспоминанием  самого языка о  своих  праосновах  («но язык его  вспоминает  сдвиг,  подвиг,  выцветший  черновик»  [Кенжеев Б. Из семи  книг:  Стихотворения. – М.: Издательство Независимая Газета, 2000. – 256 с.,  с.  181]). 

Заметим, что в процитированном примере к числу таких «праоснов» относится и язык поэта-предшественника,  «первопредка»,  поскольку  здесь  очевидно  наличествует  реминисценция мандельштамовской  «Грифельной оды», с ее  «черновиком» и  «могучим стыком». Также часто у Кенжеева реализуется заявленная в «Хорошо, когда истина  рядом…»  маргинальная  позиция. 

Усиление ощущения маргинальности человеческого бытия связано у Кенжеева не только с общим умонастроением,  но, конечно, и с опытом эмиграции. Тема маргинальности положения человека в мире начинает регулярно звучать именно в его послеотъездных стихах, хотя, как  представляется,  следует  скорее  говорить  об  эмиграции  не  как  причине  этого самочувствия у Кенжеева, а как о его индикаторе.

Итак, его герой именно в эмигрантском статусе начинает  концептуализировать  маргинальную  позицию.  Он  позиционирует  себя  в  подчеркнуто-уничиженной  роли  –  как  «беженец, изгой, а не изгнанник, и не пророк» [Кенжеев Б. Из семи книг: Стихотворения. – М.: Издательство Независимая Газета, 2000. – 256 с., с. 45], человек «окраин», поющий  «понаслышке»  (напомним,  что  зависимость  маргинального  статуса  слова  от  маргинального  статуса  его  носителя  уже  отмечалась  нами  в  стихотворении  «Хорошо,  когда  истина  рядом…»).  Он, «как Башмачкин  в  сосновом гробу, // Весь – сплошная прореха» [Там же, с. 56], «маленький человек», а  точнее – человек, перешедший «в разряд теней, довольных малым» [Там же, с. 64]. 

Наконец, в дополнение этой  интертекстуально-экзистенциальной  парадигме  «маленького  человека»,  его  герой  по-мандельштамовски сравнивает  себя  с  монетой, только не в контексте уничтожающей работы времени, а в контексте  именно периферийности существования: «И сам я монеткой мелкой качусь под  осенний дождь» [Там же, с. 72].  

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.