Main Menu

Поиск

Варапаев.ru - официальный партнер хостинга Beget

                                                                                                                         

                                                                                                               

В философской лирике так или иначе воспроизводятся основные вопросы, которые извечно ставила перед собой всякая философия природы: вопрос о родственности или враждебности природных начал человеку, а также духовна ли природа изнутри или она слепа в своем могуществе. «Вечный» вопрос о причинах глубочайшего разлада между человеком и природой неоднократно поднимался и до Тютчева. Не только многие философы, но и многие поэты пытались найти на него ответ. Правда, это касается в основном поэтов зарубежных. В России же, пожалуй, только некоторые произведения М.В. Ломоносова можно в полной мере назвать натурфилософскими.    

Сделав экскурс в историю философии можно сказать, что в очередной раз раскол между человеком и природой в западной философии случился в XVIII веке, когда произошел отказ от традиционной метафизики, разрушивший основу единства всей существовавшей тогда системы знания. В результате произошло никогда ранее не проводившееся разделение бытия на мир человека и мир природы. Такое разделение последовательно осуществил Кант. И совсем не случайно, что в послекантовской философии, например, у немецких романтиков, формируется ставшее впоследствии господствующим представление о принципиальном различии культуры и природы. Становится постулатом, что область природы подчинена законам необходимости и причинности, тогда как в сфере культуры главную роль играет человек как сознательное существо, стремящееся к осуществлению целей, а потому здесь господствует принцип целеполагания, изгнанный из природы.

Таким образом, следует сказать большое спасибо Канту за то, что через сто лет после Спинозы вновь обострились основные натурфилософские вопросы. Заслугой натурфилософов следует считать не только осознание единства и целостности природы, взаимосвязи ее явлений, понимание связи с ней человека, но и то влияние, которое натурфилософия оказала на литературу. Она повышала интерес поэтов к природе, побуждала к поэтически восторженному ее изображению, воспроизведению живых природных сил. И едва ли не самую главную роль сыграл в этом процессе Фридрих Вильгельм Йозеф фон Шеллинг. Натурфилософия Шеллинга оказала огромное влияние на науку того времени, и не только философскую. Так, под влиянием его идей в 1820 году Эрстедом был открыт электромагнетизм. Среди последователей Шеллинга были физики, геологи, химики, биологи, психологи. Особенно сильно сказалось влияние натурфилософии Шеллинга на медицину. Но наиболее сильный энтузиазм его натурфилософские взгляды вызвали в среде представителей искусства. Философия, видевшая душу во всех проявлениях живой и мертвой природы, усматривавшая таинственные связи и соотношения между самыми разнообразными ее проявлениями и, наконец, сулившая новые и неизведанные формы жизни в бесконечном процессе бытия, была, конечно, сродни порывам романтического чувства и фантазии современников Шеллинга, и не только немецких.

Одним из них был Ф.И. Тютчев, который был не просто знаком с философией Шеллинга, он был знаком с ним лично. Как и многих других мыслящих людей того времени (поэтов-любомудров, например), Тютчева увлекали его взгляды. Многие исследователи обращали внимание на то, что некоторые ключевые образы лирики Тютчева поразительно похожи на те образы и понятия, которыми пользовался Шеллинг. Не заметить этого, на мой взгляд, практически невозможно. Остановимся на основных тезисах шеллингианской натурфилософии и их соответствии образам лирики Тютчева.

Так, в основании натурфилософских представлений Шеллинга лежит утверждение о существовании «мировой души», т.е. декларация одухотворенности и сознательности природы. Вряд ли мы найдем хотя бы одно тютчевское стихотворение о природе, в котором данный тезис не нашел бы полное выражение. Вот одно из них:

Уж солнца раскаленный шар

С главы своей земля скатила.

И мирный вечера пожар

Волна морская поглотила.

 

Уж звезды светлые взошли

И тяготеющий над нами

Небесный свод приподняли

Своими влажными главами.

 

Река воздушная полней

Течет меж небом и землею,

Грудь дышит легче и вольней,

Освобожденная от зною.

 

И сладкий трепет, как струя,

По жилам пробежал природы,

Как бы горячих ног ея

Коснулись ключевые воды. («Летний вечер»)  

Другим основополагающим понятием натурфилософии Шеллинга является «хаос» как начало всех начал. Образы хаоса и бездны мы встречаем во многих произведениях Тютчева («О чем ты воешь, ветр ночной?..», «Святая ночь на небосклон взошла…», «День и ночь»). Вот один из примеров:

Как океан объемлет шар земной,

Земная жизнь кругом объята снами…

Настанет ночь – и звучными волнами

        Стихия бьет о берег свой.

 

То глас ее: он нудит нас и просит…

Уж в пристани волшебный ожил челн;

Прилив растет и быстро нас уносит

        В неизмеримость темных волн.

 

Небесный свод, горящий славой звездной,

Таинственно глядит из глубины, -

И мы плывем, пылающею бездной

        Со всех сторон окружены. («Сны»)

Еще одной основой шеллингианской философии природы было утверждение о существовании «вселенской воли». Именно нежелание человека следовать этой воле и приводит, по Шеллингу, ко многим проблемам и бедам человечества. Слияние же с «мировой душой» в результате следования «вселенской воле» - единственный выход для человека. Мотив слияния с мирозданием очень силен и в лирике Тютчева. Достаточно вспомнить такие стихотворения, как «Успокоение», «Тени сизые смесились…» или «Смотри, как на речном просторе…»:

Смотри, как на речном просторе,

По склону вновь оживших вод,

Во всеобъемлющее море

За льдиной льдина вслед плывет.

 

На солнце ль радужно блистая,

Иль ночью в поздней темноте,

Но все, неизбежимо тая,

Они плывут к одной мете.

 

Все вместе – малые, большие,

Утратив прежний образ свой,

Все – безразличны, как стихия, -

Сольются с бездной роковой!..

 

О нашей мысли обольщенье,

Ты, человеческое Я,

Не таково ль твое значенье,

Не такова ль судьба твоя?

Таким образом, все основные категории натурфилософии Шеллинга находят отражение в поэзии Тютчева. Безусловно, эта взаимосвязь стала возможна благодаря схожему мировосприятию самого поэта. Как считает С. Вайман, «...в духовном развитии Тютчева Шеллинг сыграл роль не перводвигателя, но катализатора, ускорившего процесс творческого самоутверждения поэта. Иначе говоря, шеллингианство в данном случае упало на родственную почву. В Шеллинге Тютчев узнавал себя – полноту собственной, самобытной внутренней жизни».     

Для Тютчева было очевидно, что человек утратил гармонию в отношениях с природой. Почему же это произошло? Возможно потому, что человек пришел к отрицанию одного из основных принципов существования природы – неразрывной связи жизни и смерти. Такой связи, при которой жизнь одного существа часто оплачивается смертью другого, а новое поколение вытесняет старое, породившее его. С точки зрения человеческой логики это, безусловно, несправедливо. Природа же на эту тему, скорее всего, не рассуждает. Да, смерть является неотъемлемым атрибутом природного типа существования. Каждая из частей огромного природного целого смертна, сама же природа – бессмертна. И если части природы, «бессознательно» участвуя в этом вечном круговороте жизни и смерти, находятся с ней в состоянии гармонии, то человек, обладающий сознанием и острым чувством собственной неповторимости, не желает принимать факт своей смертности как данность. Именно по этой причине и возникает резкое отторжение природы человеком. Очень наглядно это показано в одном из поздних стихотворений Тютчева:

От жизни той, что бушевала здесь,

От крови той, что здесь рекой лилась,

Что уцелело, что дошло до нас?

Два-три кургана, видимых поднесь…

 

Да два-три дуба выросли на них,

Раскинувшись и широко и смело.

Красуются, шумят, - и нет им дела,

Чей прах, чью память роют корни их.

 

Природа знать не знает о былом,

Ей чужды наши призрачные годы,

И перед ней мы смутно сознаем

Себя самих – лишь грезою природы.

 

Поочередно всех своих детей,

Свершающих свой подвиг бесполезный,

Она равно приветствует своей

Всепоглащающей и миротворной бездной.

Нежелание смириться с неизбежностью исчезновения порождает попытки разделения человека на вечную душу и бренное тело, а в соответствии с этим – и мироздания: на небо, являющееся обителью духа, и землю – юдоль страданий.

Сделав отступление, можно сказать, что, вероятно, именно здесь и скрыты корни хищнического отношения человека к природе, этого патологического стремления к ее уничтожению. Стремления отомстить ей за воображаемые обиды и нежелания (или неспособности) понять свою с ней неразрывную взаимосвязь. При этом данный раскол присутствует не только в отношении человека с природой, но и в отношениях человека с обществом себе подобных «разумных» существ. У Тютчева это очень ярко выражено в трех последних катренах стихотворения «Памяти М.К. Политковской»:

В наш век отчаянных сомнений,

В наш век, неверием больной,

Когда все гуще сходят тени

На одичалый мир земной, -

 

О, если в страшном раздвоенье,

В котором жить нам суждено,

Еще одно есть откровенье,

Есть уцелевшее звено

 

С великой тайною загробной,

Так это – видим, верим мы –

Исход души, тебе подобной,

Ее исход из нашей тьмы.

Здесь уже становится понятным, кто является виновником этого раскола во взаимоотношениях с природой, с обществом, да и с самим собой. Виноват во всем сам человек.

У Тютчева совершенно иное, чем у многих авторов, отношение к природе, совершенно иное ее восприятие. Очень наглядно это отношение выражено в стихотворении «Не то, что мните вы, природа…».

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик –

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык…

 .     .     .     .     .     .     .     .

 .     .     .     .     .     .     .     .

.      .     .     .     .     .     .     .

.     .     .     .     .     .     .     .

Вы зрите лист и цвет на древе:

Иль их художник приклеил?

Иль зреет плод в родимом чреве

Игрою внешних, чуждых сил?..

.     .     .     .     .     .     .     .

.     .     .     .     .     .     .     .

.     .     .     .     .     .     .     .

Они не видят и не слышат,

Живут в сем мире, как впотьмах,

Для них и солнцы, знать не дышат,

И жизни нет в морских волнах.

 

Лучи к ним в душу не сходили,

Весна в груди их не цвела,

При них леса не говорили,

И ночь в звездах нема была!

 

И языками неземными,

Волнуя реки и леса,

В ночи не совещалась с ними

В беседе дружеской гроза!

 

Не их вина: пойми, коль может,

Органа жизнь глухонемой!

Увы, души в нем не встревожит

 И голос матери самой!

Это не «вековечная давильня» Лодейникова и не «мастерская» Базарова. Это, прежде всего, сама жизнь во всех ее проявлениях: прекрасная и ужасная, веселая и грустная, понятная и загадочная. От невероятно тонких описаний тишины летнего вечера, когда слышен даже шорох крыльев летящей журавлиной стаи:

Как тихо веет над долиной

Далекий колокольный звон,

Как шум от стаи журавлиной, -

И в звучных листьях замер он.

 

Как море внешнее в разливе,

Светлея, не колыхнет день, -

И торопливей, молчаливей

Ложится по долине тень. («Вечер»)

 

- до тихого очарования осени:

Есть в осени первоначальной

Короткая, но дивная пора –

Весь день стоит как бы хрустальный,

 И лучезарны вечера…

 

Где бодрый серп гулял и падал колос,

Теперь уж пусто все – простор везде, -

Лишь паутины тонкий волос

Блестит на праздной борозде.

 

Пустеет воздух, птиц не слышно боле,

Но далеко еще до первых зимних бурь –

И льется чистая и теплая лазурь

На отдыхающее поле…

 

От ощущения предгрозовой тревоги:

В душном воздухе молчанье,

Как предчувствие грозы,

Жарче роз благоуханье,

Резче голос стрекозы…

 

Чу! За белой, дымной тучей

Глухо прокатился гром;

Небо молнией летучей

Опоясалось кругом…

 

Некий жизни преизбыток

В знойном воздухе разлит!

Как божественный напиток

В жилах млеет и горит!

 

- до столь любимой поэтом грозы:

Люблю грозу в начале мая,

Когда весенний, первый гром,

Как бы резвяся и играя,

Грохочет в небе голубом.

 

Гремят раскаты молодые,

Вот дождик брызнул, пыль летит,

Повисли перлы дождевые,

И солнце нити золотит.

 

С горы бежит поток проворный,

В лесу не молкнет птичий гам,

И гам лесной, и шум нагорный –

Все вторит весело громам.

 

Ты скажешь: ветреная Геба,

Кормя Зевесова орла,

Громокипящий кубок с неба,

Смеясь, на землю пролила. («Весенняя гроза»)

В век «разума» ощущение слитности с природой свойственно лишь избранным натурам, тогда как в отдаленном прошлом оно, возможно, было всеобщим. Подобное глубокое понимание природы и отношение к ней как к живому существу свойственно всему поэтическому мировоззрению Тютчева.

Во многих произведениях Тютчева очевидна его связь с традициями русского фольклора. К этому следует добавить, что Тютчев очень трепетно относился к истории, культуре и традициям России-Руси. Он, человек европейски образованный, тонкий знаток западной культуры, много лет проживший в Европе, никогда не был западником. Он всегда понимал и ценил родные традиции.

Тихо в озере струится

Отблеск кровель золотых,

Много в озеро глядится

Достославностей былых.

Жизнь играет, солнце греет,

Но под нею и под ним

Здесь былое чудно веет

Обаянием своим.

 

Солнце светит золотое,

Блещут озера струи…

Здесь великое былое

Словно дышит в забытьи;

Дремлет сладко-беззаботно,

Не смущая дивных снов

И тревогой мимолетной

Лебединых голосов…

В этом стихотворении очевидны еще дохристианские мотивы, свойственные русскому мировосприятию. «Кровли золотые», «былое чудно веет», «дивные сны», «лебединые голоса» - все это оттуда - из языческих времен. Интересно в этом отношении и следующее стихотворение:

Нет, моего к тебе пристрастья

Я скрыть не в силах, мать-Земля…

Духов бесплотных сладострастья,

Твой верный сын, не жажду я…

Что пред тобой утеха рая,

Пора любви, пора весны,

Цветущее блаженство мая,

Румяный свет, златые сны?..

 

Весь день в бездействии глубоком

Весенний, теплый воздух пить,

На небе чистом и высоком

Порою облака следить,

Бродить без дела и без цели

И ненароком, на лету,

Набресть на свежий дух синели

Или на светлую мечту?..

По сути, это гимн Матери-Земле, тому миру, в котором любит и ненавидит, радуется и страдает, живет и умирает человек. Миру, пусть несовершенному, зато вполне реальному, в отличие от обещанного заоблачного рая.

То восприятие и понимание природы, которое, возможно, было свойственно нашим предкам, и передает Тютчев в своих натурфилософских произведениях, пытаясь выразить в каждом из них какую-либо часть мира в ее взаимосвязи со всем бесконечным мирозданием. Это очень характерный для творчества Тютчева момент.

Другой характерной чертой его творчества является отсутствие противопоставлений типа «день – ночь», «свет – тьма» и т.п. Во многих стихотворениях Тютчева за днем неизбежно следует ночь, и наоборот:

На небе месяц – и ночная

Еще не тронулася тень,

Царит себе, не сознавая,

Что вот уж встрепенулся день, -

 

Что хоть лениво и несмело

Луч возникает за лучом,

А небо так еще всецело

Ночным сияет торжеством.

 

Но не пройдет двух-трех мгновений,

Ночь испарится над землей,

И в полном блеске проявлений

Вдруг нас охватит мир земной.

В его лирике мы уж точно не найдем таких, например, строк: «Два врага – Луна и Солнце…» (С. Городецкий «Перун»). В поэтическом космосе Тютчева каждое из этих состояний чуть ли не фатально порождает противоположное.

Смотри, как запад разгорелся

Вечерним заревом лучей,

Восток померкнувший оделся

Холодной, сизой чешуей!

В вражде ль они между собою?

Иль солнце не одно для них

И, неподвижною средою

Деля, не съединяет их?

В этом взаимопротяжении «дня» и «ночи» уже объективно заключена вполне определенная «философия» - мысль о закономерной неизбежности смены времен.

Яркий снег сиял в долине, -

Снег растаял и ушел;

Вешний злак блестит в долине, -

Злак увянет и уйдет.

 

Но который век белеет

Там, на высях снеговых?

А заря и ныне сеет

Розы свежие на них!..

Здесь мы наблюдаем у Тютчева взаимозависимость двух планов бытия: оба они принадлежат одной системе, неотрывны друг от друга – подобно полюсам, каждый из которых может существовать как момент влечения к другому. Поэтому можно сделать вывод, что единицей художественного мышления Тютчева является не «день» и не «ночь», а союз «дня» и «ночи», их неразрывная взаимосвязь и неизбежный взаимопереход. И здесь снова бросается в глаза поразительное сходство образов и идей Тютчева с идеями и понятиями традиционной китайской философии и, прежде всего, с такими ее категориями, как «инь – ян», а также с явлениями их взаимопроникновения, взаимоперехода и «тайцзи» («Великого предела»), когда и происходит этот переход.

Молчит сомнительно Восток,

Повсюду чуткое молчанье…

Что это? Сон иль ожиданье,

И близок день или далек?

Чуть-чуть белеет темя гор,

Еще в тумане лес и долы,

Спят города и дремлют селы,

Но к небу подымите взор…

 

Смотрите: полоса видна,

И, словно скрытной страстью рдея,

Она все ярче, все живее –

Вся разгорается она –

Еще минута, и во всей

Неизмеримости эфирной

Раздастся благовест всемирный

Победных солнечных лучей…

Необходимо еще раз подчеркнуть отличие поэзии Тютчева от творчества романтиков. У Тютчева мы не увидим двоемирья, точнее, тютчевское двоемирье – это нормальное состояние мира. Между двумя мирами у него нет противостояния, они – части единого целого. Здесь мы, несомненно, имеем дело с Тютчевым как реалистом.  

В поэзии Тютчева мы находим не только картины взаимоперехода дня и ночи, но и прекрасные описания дня на всем его протяжении. Такое, например:

Неохотно и несмело

Солнце смотрит на поля,

Чу, за тучей прогремело,

Принахмурилась земля.

 

Ветра теплого порывы,

Дальний гром и дождь порой…

Зеленеющие нивы

Зеленее под грозой.

 

Вот пробилась из-за тучи

Синей молнии струя –

Пламень белый и летучий

Окаймил ее края.

 

Чаще капли дождевые,

Вихрем пыль летит с полей,

И раскаты громовые

Все сердитей и смелей.

 

Солнце раз еще взглянуло

Исподлобья на поля –

И в сиянье потонула

Вся сметенная земля.

В его поэзии день представлен в живой смене своих стадий – от утренней ликующей свежести («Утро в горах») и распаренной дремы летнего полдня («Полдень») - до вечера, медленно и торжественно входящего в великую мистерию ночи. Большую роль в создании подобных описаний играют авторские эксперименты со светом, что очень точно подмечено И.В. Петровой: «Ни у одного из русских поэтов мы не найдем такого сильного и, я бы сказала, тревожного пристрастия к свету, к живительному солнечному лучу, ко всем его оттенкам, ко всем его превращениям: от слабого, пробившегося сквозь тучи бледного, отраженного света до победного сияния летнего солнца. В произведениях Тютчева тихо трогает сердце хрустальная ясность осеннего дня, а рядом сумрачное мерцание звезд, пасмурно-багровый вечерний свет, тревожные грозовые зарницы, «очарованная мгла» мерцающего полусвета; сверкают, искрятся, мерцают, изнемогая, истаивая, переходя в тихое сияние и вновь празднично озаряя землю солнечные лучи. Какое неслыханное богатство оттенков, какое колдовство в этой поэтической игре со светом, восторженной феерии, настоящей «поэме огня»!».

Уже полдневная пора

Палит отвесными лучами, -

И задымилася гора

С своими черными лесами.

 

Внизу, как зеркало стальное,

Синеют озера струи

И с камней, блещущих на зное,

В родную глубь спешат ручьи.

 

И между тем как полусонный

Наш дольний мир, лишенный сил,

Проникнут негой благовонной,

Во мгле полуденной почил, -

 

Горе, как божества родные,

Над издыхающей землей,

Играют выси ледяные

С лазурью неба огневой.

Описания дневной жизни у Тютчева действительно очень хороши, но она воспринимается читателями как небольшой и непрочный островок в океане ночи и хаоса. Дневной образ природы нередко приобретает у поэта черты некоего блистательного, шумного зрелища, этакого карнавала жизни. Но вот приходит вечер, представление заканчивается, с блестящих декораций осыпается амальгама и начинается настоящая жизнь. И вот уже ночь встряхнула своей черной гривой, и из глубины вселенной в этот мир просочилось явственно ощутимое дыхание хаоса. И если описания дня у Тютчева очень хороши, то ночь в его воспроизведении – нечто просто восхитительное. «Самой ночной душой в русской поэзии» назвал Тютчева Александр Блок. А уж он-то знал, о чем говорит.

Именно ночь и хаос являются для Тютчева первоосновой бытия. Показательным в этом отношении является стихотворение «День и ночь» - одно из совершенных художественных воплощений темы взаимоотношений дня и ночи, света и тьмы, космоса и хаоса.

На мир таинственный духов,

Над этой бездной безымянной,

Покров наброшен златотканый

Высокой волею богов.

День – сей блистательный покров –

День, земнородных оживленье,

 Души болящей исцеленье,

Друг человеков и богов!

 

Но меркнет день – настала ночь;

Пришла – и, с мира рокового

Ткань благодатную покрова

Сорвав, отбрасывает прочь…

И бездна нам обнажена

С своими страхами и мглами,

И нет преград меж ней и нами –

Вот отчего нам ночь страшна!

Одно только слово «бездна» как эпитет ночи расставляет все по своим местам. Масштабы «бездны» и «покрова златотканного», естественно, несопоставимы. Интересно, что, хотя последняя строфа говорит нам, что «ночь страшна», в самом стихотворении нет этого ощущения страха. В нем скорее ощущается интерес к бездне, чем страх перед ней. Еще более наглядно это проявляется в стихотворении «О чем ты воешь, ветр ночной?». В нем поэт предельно откровенно выразил свое отношение к хаосу и бездне. Здесь явственно ощутимо противоборство в душе поэта разумного и иррационального начал. Разум боится и не желает иметь никакого дела с хаосом, не хочет даже слышать о нем: «О, страшных песен сих не пой». Но уже в следующих строках вступает в действие иррациональная часть сознания: «Про древний хаос, про родимый! / Как жадно мир души ночной / Внимает повести любимой!». И далее: «Из смертной рвется он груди, / Он с беспредельным жаждет слиться!..» В двух последних строках слышится вопль отчаяния разума: «О, бурь заснувших не буди - / Под ними хаос шевелится!..».

О чем ты воешь, ветр ночной?

О чем так сетуешь безумно?..

Что значит странный голос твой,

То глухо-жалобный, то шумно?

Понятным сердцу языком

Твердит о непонятной муке –

И роешь, и взрываешь в нем

Порой неистовые звуки!..

 

О! страшных песен сих не пой

Про древний хаос, про родимый!

Как жадно мир души ночной

Внимает повести любимой!

Из смертной рвется он груди,

Он с беспредельным жаждет слиться!..

О! бурь заснувших не буди –

Под ними хаос шевелится!..

Душа, в отличие от разума, с радостью внемлет голосу хаоса. Этот голос будит в ней воспоминания о том времени, когда она не была ограничена оковами земного бытия, о том времени, когда она была сильной и свободной. Душе, в отличие от разума, не хочется спокойного, размеренного, точно рассчитанного существования. Она не ищет покоя. Она, как и лермонтовский парус, ищет бури. Возможно потому, что буря – самое наглядное проявление жизни. И живая душа стремится к этой жизни. Душа безошибочно ощущает огромную силу, исходящую из бездны, из хаоса. Эта сила завораживает, очаровывает, притягивает. Она такая же древняя, как и душа человека. Может быть, в этом и заключается секрет притягательности хаоса для его души.

Образ бездны трактуется у Тютчева как образ Вселенной, вечной и бесконечной. Сквозь образ бездны как Вселенной явственно проступает и образ души человека как бездны, быть может, не менее глубокой (хотя, как можно измерить глубину бездны?), чем бездна-Вселенная. И шевеление хаоса в бездонной глубине человеческой души может быть гораздо страшнее, чем все катаклизмы нашего времени, пусть даже самые последние. Но, с другой стороны, возможно, это и есть выход из лабиринта страхов, сомнений и метаний, вечно присущих человеку.

Святая ночь на небосклон взошла,

И день отрадный, день любезный,

Как золотой покров она свила,

Покров, накинутый над бездной.

И, как виденье, внешний мир ушел…

И человек, как сирота бездомный,

Стоит теперь и немощен и гол,

Лицом к лицу пред пропастию темной.

 

На самого себя покинут он –

Упразднен ум, и мысль осиротела –

В душе своей, как в бездне, погружен,

И нет извне опоры, ни предела…

И чудится давно минувшим сном

Ему теперь все светлое, живое…

И в чуждом, неразгаданном ночном

Он узнает наследье родовое.

Образы космических катаклизмов, грохочущих бурь и гроз, веселый азарт и дьявольское упоение, с каким обычно запечатлевает Тютчев возвышенную и раскованную мощь природной стихии, - это внешнее, предметно-художественное проявление сути его мироощущения. Человеческое и природное образуют в лирике Тютчева не параллельные ряды, а единый бытийный ряд, единое целое. Вот почему тютчевские образы природы воспринимаются не как отчет созерцателя-очевидца, а как свидетельство участника событий, имеющего возможность показать не только внешний облик события или явления, но и дать возможность читателю почувствовать его внутреннюю суть.

Как весел грохот летних бурь,

Когда сметая прах летучий,

Гроза, нахлынувшая тучей,

Смутит небесную лазурь

И опрометчиво-безумно

Вдруг на дубраву набежит,

Широколиственно и шумно!..

 

Как под незримою пятой,

Лесные гнутся исполины;

Тревожно ропщут их вершины,

Как совещаясь меж собой, -

И сквозь внезапную тревогу

Немолчно слышен птичий свист,

И кой-где первый желтый лист,

Крутясь, слетает на дорогу…

Ни человек не подражает у Тютчева природе, ни природа – человеку. Просто в разных точках всеохватного бытия, элементами которого является человек и природа, действуют одни и те же вселенские законы:

Дума за думой, волна за волной –

Два проявленья стихии одной:

В сердце ли тесном, в безбрежном ли море,

Здесь – в заключении, там – на просторе,

Тот же все вечный прибой и отбой,

Тот же все призрак тревожно-пустой.

И именно в такой, совершенно особой форме соединения природы и человека, в поисках высшей цельности бытия, а вовсе не в изображении сияющих высей и пылающей мировой бездны, проявляется, прежде всего, космизм сознания Тютчева. Ему удалось создать внутри своего искусства грандиозный образ органичной сплоченности и единения всех живых сил бытия. Этот вселенский союз основан на особом понимании сущего как непрерывного потока жизненной энергии, потока самой Жизни.

Поток сгустился и тускнеет,

И прячется под твердым льдом,

И гаснет цвет, и звук немеет

В оцепененье ледяном, -

Лишь жизнь бессмертную ключа

Сковать всесильный хлад не может:

Она все льется – и, журча,

Молчанье мертвое тревожит.

 

Так и в груди осиротелой,

Убитой хладом бытия,

Не льется юности веселой,

Не блещет резвая струя, -

Но подо льдистою корой

Еще есть жизнь, еще есть ропот –

И внятно слышится порой

Ключа таинственного шепот.     

У Тютчева нет стихотворений специально и преднамеренно философичных. В том смысле, как это обычно принято понимать. Философия – не область, а пафос тютчевской лирики. Можно сказать, что философия имманентна его лирике. Стихи Тютчева о любви, природе, жизни, смерти всегда овеяны мыслью и всегда настояны на пережитом. Они всегда субъективны и всегда биографичны (в том смысле, что основаны на личном опыте автора). Вне субъективно-биографического начала в лирике Тютчева нет философии. Опыт жизни проявляется в поэтическом образе. Образ, в свою очередь, расширяет этот опыт до вселенских масштабов. Что и отражается в большинстве натурфилософских стихотворений Тютчева и особенно ценно для читателя.

Закончить статью хотелось бы замечательной цитатой из книги В.В. Кожинова: «Афанасий Фет, провозгласивший лирику Тютчева «нашим (то есть целой России) патентом на благородство», объяснял так:

Вот наш патент на благородство,

Его вручает нам поэт:

Здесь духа мощного господство,

Здесь утонченной жизни цвет.

Это замечательно верное определение. В высших творениях Тютчева органически сочетаются, казалось бы, совершенно несоединимые качества: мощь и утонченность. И в этом он не имеет себе равных в русской, да и, пожалуй, в мировой лирике.

Автор: Дмитрий Варапаев

Читайте также статьи "О философской лирике Тютчева", "Silentium!" и "Успокоение" - два манифеста философии Тютчева", в также статьи "Принципы свободного искусства и пейзажная лирика Фета", "Отражение мировоззрения Афанасия Афанасьевича Фета в его лирике" и статью "Акмеизм как поэтическое направление".

***

*****