Из моря пушкинских лирических стихотворений, отвлекаясь от разнообразного множества вызываемых им переживаний, извлекаем одно, — такое ясное, совсем просто написанное и вроде бы очень просто организованное, такое знаменитое:

Я вас любил: любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим.

Стихотворение Пушкина «Я вас любил...» многократно было положено на музыку. Оно стало основой свыше сорока лирических романсов русских композиторов. Никакой риторической, нарочно размеренно звучащей «поэтичности» нет. Спокойно принятая условность без остатка растворена в словах и оборотах какого высшего порядка, который можно вообразить только у людей, обладающих пушкинским абсолютным слухом к слову. Самая найденность средств выражения, труд выступают на поверхность как нечто вроде бы случайное, точнее, — совершенно непосредственное. «Душа» так «стеснена» «лирическим волненьем», что изливается поистине «свободным проявлением», в словах, словно бы пришедших вдруг, внезапно: «Минута — и стихи свободно потекут» (так сам поэт характеризует процесс своего творчества в стихотворении «Осень»).

Иллюзия сиюминутности выраженного переживания, отсюда — ненарочитости словесной формы (при том, что слова здесь наиболее нужные, чуть ли не единственно возможные), — это, по-видимому, самое сильное из средств эстетического воздействия. А между тем и идеально «простое» по образной мысли и словесному оформлению стихотворение «Я вас любил...» несет в себе все признаки искусства, то есть искусного созидания.

Уже при первом взгляде заметно притягивающее, прямо привораживающее воздействие трехкратного «Я вас любил...» (пять раз «любил», «любовь»,  «любимой» — только на пространстве восьми стихов-строчек!). На переднем плане, все отстраняя и спокойно вроде бы отпугнув украшающие пустые слова, возникает «я», — но какое «я»? Сквозь мерную элегическую пассивность расчета с «ней» и с собой к себе же обращено неожиданное, но вполне закономерное повелительное: «Я не хочу». Это волевое усилие снимает мнимый самообман: вроде бы «любил», вроде бы прошедшее время, а на самом деле такая сегодняшняя тоска, такая подавленная боль во времени настоящем, такое сдержанное человеческое горе. Прямо говорится неуверенно: «быть может... угасла не совсем...». А зато в конце, в словах «как дай вам бог...», открывается сила великой души, отступающей без упреков и жалоб ради покоя другой души.

Только тщательно всматриваясь, мы начинаем издали приближаться к смыслу «непостижного уму» творчества, а не просто капризу вдохновения, хотя и каждый каприз имеет свой логически обусловленный ход возникновения и развития. Изначальный трепет, говоря словами поэта, ищущей «как во сне» души, поток волнующихся «в отваге» мыслей обретает свою определенность в лирическом выражении.

Тут сразу же возникает надобность в связи и различении понятий искусства как творчества, как непосредственного выражения, и «искусства» как результата обдуманного расчета, в худшем случае как рассудочного построения. Сам Пушкин это отчетливо осознает. Отмечая в письме к другу «правильность» и «гладкость» стихов младшего лицеиста Деларю, поэт заключает: «В нем не вижу я ни капли творчества, а много искусства» [Пушкин. Поли. собр. соч., тт. 1 - 17. М., Изд-во АН СССР, 1937 – 1959. Т. 14., с. 162]

При таком противопоставлении и Пушкин не считает второе чем-то заведомо предосудительным, искусственным конструированием форм, самодовлеющим ухищрением мастерства и тому подобным. Он понимает необходимость подчинения неким сложившимся традициям поэтического созидания. Живой и глубокий интерес к художественному облику Сальери в маленькой трагедии «Моцарт и Сальери», к его способу музыкальной композиции раскрывает обе стороны противоречия: и неприязнь Пушкина к педантизму, который сближается им с бесплодием, и тягу здорового человека к порядку, к организации, к преображению и тем самым покорению хаоса.

Самое трудное, конечно, — найти меру сочетания непосредственности и искусности передачи. Пушкинские черновики даже самых интимно звучащих стихотворений, вроде бы вполне непосредственно «излившихся» (например, «На холмах Грузии...»), обнаруживают упорный, всепроникающий труд искателя слова, точности выражения. И в восьмистишьи «Я вас любил...» такой итог воплощения закреплен, по-видимому, с идеальным совершенством, так что непосредственное волевое душевное движение («творчество», по Пушкину) и активное подчинение слова всем нам внятному нашему языку («искусство») слиты. Их единство доведено до невозможности какого бы то ни было дальнейшего расслоения, — хотя бы в целях литературоведческого анализа.

Это не значит, конечно, что остается только беспомощно развести руками перед неуловимым совершенством пушкинского лиризма. Можно попытаться подойти к нескольким общим его корням.

Автор: В. Сквозников

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.