Наконец,  необходимо  обозначить  еще  одну  важную  грань  историзма  Гумилева: связь чувства истории со сферой поступка. В эссе «Поэт и время»  Цветаева говорит: «Быть современником – творить свое время, а не отражать  его. Да отражать его, но не как зеркало, а как щит… Быть современником –  творить  свое  время,  то  есть  с  девятью  десятыми  в  нем  сражаться… Гумилевское: 

Я вежлив с жизнью современною,  

Но между нами есть преграда

– конечно, относится к тем, кто локтями и гудками мешали ему думать… К  временщикам и поденщикам времени, а не к его, Гумилева, современникам»  [Цветаева М. И. Собр. соч.: В 7-ми т. – М.: Эллис Лак, 1994 – 1995, т.  5, с.  342]. В художественном  мире Гумилева пространство истории  в  преимущественном  отношении  и  означает  пространство  поступка  –  мужественно-деятельного отношения к жизни, того борения с ней, о котором  говорит Цветаева. Оставаясь романтиком до конца дней, Гумилев создал свой,  если  угодно,  акмеистический,  вариант  романтической  картины  мира:  в  определенном смысле сохраняя принцип «двоемирия», в качестве эталонного  мира  он  избрал мир  мужественных  поступков  в  сегодняшнем  историческом  пространстве,  противопоставляя  ему  мир  «развоплощенного»,  неподлинного  (ибо  недеятельного)  бытия  современников,  уподобленных  «фарфоровым  игрушкам»  и  забывших  подлинную  ценность  таких  понятий,  как  «победа,  слава, подвиг». У него, таким образом, противопоставляются друг другу не два  мира  (подлинный,  соотнесенный  с  героическим  прошлым,  национальным  преданием,  мифом  и  т.  п.  –  и  ложный,  соотнесенный  с  убожеством современности), как в традиционном романтизме ХIХ века, а два отношения к  миру, два поведенческих типа, оба укорененные в современности. Первый из  них, отвергаемый в системе ценностей Гумилева, – это жизнь, не проверяемая  реальными поступками, жизнь умозрительная, протекающая в кругу столь же  умозрительных ценностей (та «жизнь современная», от которой дистанцируется  герой  Гумилева,  со  своим  деятельным  отношением  к  миру).  Второй  тип  современности  –  это  и  есть  собственно  подлинная  «современность»,  как  в  одноименном  стихотворении:  это  современность  «Одиссеев  во  мгле  пароходных  контор,  //  Агамемнонов  в  гуще  трактирных  маркеров»,  современность  подлинных  чувств  и  поступков,  годных  для  эпоса.  Таким образом, гумилевское романтическое «двоемирие» складывается из оппозиции «жизнь современная» (как негативный член оппозиции) – «современность» (как  вариант  подлинного  бытия),  тем  самым  формируя  своеобразную  систему  романтического  историзма  поэта.  Этим «романтическим историзмом»  окрашены и итоговые размышления поэта на традиционную тему о том, чем  «буду…  любезен  я  народу».  Для Гумилева  это,  прежде  всего,  те  реальные  поступки в историческом пространстве, которые не подвержены девальвации:  воинская  доблесть,  засвидетельствованная  двумя  «Георгиями»;  коллекция  предметов  из  африканских  экспедиций  в  Музее  этнографии  в  городе  «над  широкой, как Нил, многоводной Невой»; а главное  – то особое свойство его  стихов,  которое  заставляет  «сильных,  злых  и  веселых»  покорителей  жизни  возить с собой эти стихи и помнить их наизусть. Это стихи, которые самим их  создателем прежде всего ценятся как «руководство к действию», позволяющее  сохранить  мужество  равно  перед  лицом  внезапной  гибели  («когда  вокруг  свищут  пули,  //  Когда  волны  ломают  борта»),  рушащейся  любви  («когда  женщина с прекрасным лицом, // Единственно дорогим во вселенной, // Скажет:  «Я не люблю вас»…») или самого Божьего суда («Я научу их…, представ перед  ликом Бога // С простыми и мудрыми словами, // Ждать спокойно Его суда»).  Еще  в  начале  своего  творческого  пути  Гумилев  сам  определил  эту «направляющую», действенную роль поэзии в статье «Жизнь стиха» (1910 г.):  «Но  прекрасные  стихотворения,  как  живые  существа,  входят  в  круг  нашей  жизни;  они  то  учат,  то  зовут,  то  благословляют;  среди  них  есть  ангелы- хранители,  мудрые  вожди,  искусители-демоны  и  милые  друзья.  Под  их  влиянием  люди  любят,  враждуют  и  умирают.  Для  многих  отношений  они  являются высшими судьями, вроде тотемов североамериканских дикарей» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991,  т. 3, с. 11]. 

Именно  этот  специфически  гумилевский  «романтический  историзм»  в  последующую  эпоху  лег  в  основу  метода  советских  романтиков  20-х-40-х  годов,  с  их  героикой  и  новым  –  революционным  –  «конквистадорством».  Разумеется,  необходимо  здесь  сделать  оговорку:  само  «конквистадорство»  является лишь поверхностным слоем художественного мира Гумилева, главное  духовное  содержание  которого  никак  не  может  быть  раскрыто  через  этот  стереотип  «поэта-воина»,  «поэта-путешественника»  и  т.п.  Против такого  поверхностного восприятия Гумилева восставала Ахматова [Ахматова А. «Самый непрочитанный поэт»: Заметки Анны Ахматовой о Николае Гумилеве // Новый мир. – М.,1990. – № 5. – С. 219 – 223, с. 219 – 223], и  любой  уважающий  себя  исследователь  Гумилева  сейчас  уже  не  рискнет  утверждать, что конквистадорская романтика является основным содержанием  его поэзии, но речь идет  не  об адекватном  прочтении поэта  сейчас  во  всей  глубине  и  сложности  его  поэтического  мира,  а  о  развитии  определенной  тенденции в поэзии 20-х-40-х годов, во многом инспирированной именно тем  самым ныне одиозным поверхностным восприятием гумилевской романтики. К  этой  линии  преемственности  –  единственной,  пожалуй,  которая  приближает  акмеизм к контексту официальной советской литературы, – можно относиться с  брезгливой  иронией,  в  частности,  проявлявшейся  у  Мандельштама  (называвшего  поэзию  комсомольских  продолжателей  Гумилева  в  20-х  годах  «здравия желаю акмеизмом» – цит. по: [Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. – Томск: Водолей, 2000. – 704 с., с. 138]) и сейчас сохраняющейся,  например, в антиромантических эскападах Кибирова («Все равно мы умрем на  гражданской – // трынь да брынь – на гражданской умрем, // на венгерской, на  пражской, душманской…// До свиданья, родимый райком!» [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с, с. 48]). Однако само  гумилевское  открытие  деятельно-романтического  отношения  к  своему  бытию  в  истории,  гумилевское  «донкихотство»  в  отстаивании  высоких  и,  главное,  не  абстрактных, а формирующих сферу поступков представлений о  ценности  чести,  подвига,  славы,  наконец,  добра  и  зла,  сейчас  оказывается  востребованным  по-новому.  Тот  же  «антиромантик»  Кибиров  совершенно  в  традиции  гумилевского  противопоставления  своего  «кодекса  чести»  релятивизму  современности  вооружается  копьем  Дон-Кихота  и  идет  в  бой  против  постмодернистской  «диффузии»  понятий  о  добре  и  зле,  против   иронической инфляции моральных ценностей (а ведь Гумилев еще в 1913 году  писал о  «светлой иронии, не подрывающей корней нашей веры»  [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т.  3, с.  17]). 

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.