Чтобы  почувствовать  разницу  кривулинской  позиции  в  истории  по  отношению к позиции,  например, Мандельштама, имеет смысл обратиться к  мандельштамовскому  подтексту  процитированного  стихотворения.  Конечно,  кривулинское  «стекло  истории»  напрямую  перекликается  с  мандельштамовскими «стеклами вечности», и если у Мандельштама предметом  лирической  рефлексии  становится  именно  собственное  участие  в  мировой  жизни («на стекла вечности уже легло // Мое дыхание, мое тепло» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 1, с.  69]), то у Кривулина – ровно наоборот: не участие, а только наблюдение за тем,  что происходит с этим «дыханием» и «теплом» прежних участников истории.  Симптоматична  и  замена  у  Кривулина  понятия  «вечность»  понятием  «история».  Аналогичную  замену  уже  фиксировала  в  другом  кривулинском  стихотворении О. Седакова. Комментируя строки «история течет – но время на  иконе // есть инок на скале», она пишет: «Время, а не вечность видит он  «на  иконе», то есть в образе! Время уподоблено иноку, столпнику, совершающему  подвиг отрешения от мира…» [Седакова О. А. Проза. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 960 с., с. 692]. История в своей завершенности и впрямь отрешена от мира и вновь слита с вечностью, в которой «Бог сохраняет  все»,  в  том  числе  и  «животное  тепло»  «с  мольбою  перемешанного  праха».  Слитность  завершенной  истории  с  вечностью  предполагает  отмену  всех  возможных  моделей  ее  развития,  и  отказ  от  них  мы  находим  в  другом  стихотворении Крувулина  –  «На празднике  народном», где перечислены три  наиболее  распространенные  схемы  движения  исторического  времени  –  циклическая  («мистериальный  поворот»),  регрессивная  и  прогрессивная  –  и  каждая признана несостоятельной: «Напрасно я на празднике народном // ищу  мистериальный  поворот  // на  красный свет или назад  к  животным  //  или  в  неведомый перед» [Кривулин В. Обращение. Стихотворения. – Л.: Сов. пис. (Лен. отд.), 1990. – 64 с., с. 38]. 

Позиция  «очевидца»  –  или,  по  одноименному  стихотворению,  «летописца»  – предполагает  актуализацию мотива памяти  в художественном  мире Кривулина, и, подобно тому как память становится едва ли не главной  категорией  поздней  поэзии  Ахматовой,  у  Кривулина  она  также  явственно  составляет  одну  из  основных  ценностных  опор  его  трагического  постисторичного мироздания: «Как хорошо, что мир уходит в память» [Кривулин В. Обращение. Стихотворения. – Л.: Сов. пис. (Лен. отд.), 1990. – 64 с., с. 18] (здесь  также  явно  ощутима  перекличка  с  ахматовскими  строками:  «все  души милых на высоких звездах. // Как хорошо, что некого терять…» [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990. т. 1, с.  175]).

Но  часто,  как  бы  в  соответствие  бытию  «после  времени»,  память  в  художественном  мире  Кривулина  тоже,  как  и  связанное  с  нею  время,  демонстрирует  свою  исчерпанность.  Проанализируем  наиболее  очевидные  примеры:

…что стоит человек – течению времен  

тончайшая струящаяся мера?  

согрета ли в руках запаянная сфера  

где памяти источник заключен?  

и если так тепла – чьи пальцы согревали? 

чьих – мутный оттиск на стекле?

об этом помнил кто-то но едва ли 

я вспомню кто и как бы ни назвали – 

все именем чужим все в спину все вослед» [Кривулин В. Обращение. Стихотворения. – Л.: Сов. пис. (Лен. отд.), 1990. – 64 с., с. 15].

В этом  фрагменте  из  стихотворения  «Песочные  часы»  замечательно  варьируется  уже  знакомый  нам  по  стихотворению  «Остров  Голодай»  образ  «стекла истории», на котором, опять-таки, сохранены тепло и «оттиск» пальцев  тех, кто еще жил во времени, кто был «мерой» времени, кто обладал памятью,  хранящей  время.  Субъект кривулинского  стихотворения  оказывается  вне  памяти точно так же, как и вне истории, определяя свою позицию как позицию  позднего наблюдателя – «все вослед» (отчасти в этих словах можно видеть еще  одну  перекличку  с  Мандельштамом,  с  его  образом  «усыхающего  довеска  прежде вынутых хлебов», только у Кривулина «черствый пасынок веков» уже  не только не находит своего места во времени, но и не ищет его, поскольку и  искать-то негде). Мотив беспамятства в постисторическом пространстве звучит  и  в  стихотворении  «Война  в  горах  (Новый  Адам)»,  где  беспамятство  постисторичности  представлено  как  неспособность  к  различению  времени,  ставшего  аморфным  и  статичным:  «…  там  дичаешь  //  за  первую  неделю  а  вторая // и сотая уже неразличимы» [Кривулин В. Обращение. Стихотворения. – Л.: Сов. пис. (Лен. отд.), 1990. – 64 с., с. 33] (отметим тут и явную перекличку  со стихотворением Бродского «Одиссей Телемаку»). Центральным становится  мотив беспамятства в связи с темой исчерпанности истории и в стихотворении  «Салют  в  детстве»,  в  финале  которого,  после  троекратного  анафорического  повтора  формулы  «Помню  ли  я?»,  отчуждение  прошлого  сливается  с  отчуждением памяти от  ее  субъекта:  «помню  ли  я?  – или  полубеспамятный  скиф // вместо меня это видел и вместе со мною забыл // черные руки отняв от  чугунных перил…» [Кривулин В. Обращение. Стихотворения. – Л.: Сов. пис. (Лен. отд.), 1990. – 64 с., с. 39].

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.