Main Menu

Поиск

Варапаев.ru - официальный партнер хостинга Beget

Эффективно принцип интимизации культурного пространства реализован  и  в  поэзии  И.  Бродского.  В  частности,  именно  вокруг  идеи  «присвоения»  пространства  мировой  культуры,  включения  его  в  сферу  своего  интимно- личного  опыта  выстроено  стихотворение  «Пьяцца  Маттеи»  (на  сближение  интимного и вечного в «римском тексте» Бродского указывал Л. Баткин [Баткин  Л. Тридцать третья буква: Заметки  читателя  на  полях  стихов Иосифа Бродского. – М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 1997. – 333 с., с.  167-168]), которое сам автор квалифицировал как акмеистическое.  В  1988 г. Бродский подарил гостившему у него в Нью-Йорке Е. Рейну  экземпляр сборника «Урания» с собственными рукописными комментариями.  В  своих  воспоминаниях  Рейн воспроизводит  все  эти  маргиналии  и об этом  стихотворении там можно прочитать следующее: «Страница  91. Знаменитое,  несомненно входящее в „гвардию” Бродского, стихотворение „Пьяцца Маттеи”.  На нижнем поле страницы надпись: „Все, описанное здесь,  –  чистая правда, полный акмеизм”. После стихотворения рукой Иосифа помечена дата „1981” и  место  „Рим”.  /…/  …характерно,  что  Бродский,  подчеркивая  объективность, даже документальность  „Пьяцца Маттеи”, употребил термин  „акмеизм”, а не  реализм, например, как можно было бы ожидать. Быть может, здесь сквозит  дальнее эхо бесед с Ахматовой. /.../ Здесь, в гениальном стихотворении „Пьяцца Маттеи” это ахматовско-акмеистическое влияние проглядывает очевидно, но не  прямолинейно,  еще  надо  подумать,  как  его  очертить,  доказать;  оно  словно  камень, лежащий на дне быстрого ручья, его изображение все время колеблется  течением» [Рейн Е. Заметки марафонца: Неканонические мемуары. – Екатеринбург: У-Фактория, 2003. – 528 с., с. 397–398].   

На наш взгляд, основным направлением вышеупомянутого  непрямолинейного «ахматовско-акмеистического» влияния на текст Бродского  как раз и является реализация в нем акмеистической стратегии личного бытия  не  только в  истории, о  чем шла  речь  во  2-й  главе данной диссертационной  работы, но и в культуре.   

Первая  строфа  стихотворения  сразу  декларирует  «акмеистическое» слияние  пространства  интимных  переживаний  с  пространством  мировой  культуры: герой Бродского в Риме переживает любовную неудачу, и благодаря этой неприятности ранее отстраненное от личной сферы пространство Вечного Города на наших глазах превращается в  стихотворении  Бродского  в  пространство личного опыта, стремительно интимизируется:   

Я пил из этого фонтана   

в ущелье Рима.   

Теперь, не замочив кафтана,   

канаю мимо.   

Моя подружка Микелина   

в порядке штрафа   

мне предпочла кормить павлина   

в именье графа. [Бродский И. Сочинения в четырех томах. – Т.т. 1 – 4. – СПб.: Культурно-просветительское  общество  «Пушкинский  фонд».  Издательство «Третья волна» (Париж – Москва – Нью-Йорк). – 1992 – 1995., т. 3, c. 23] 

Уже в этой  первой  строфе  бросается  в  глаза  идеально  выдержанный  параллелизм  культурной  и  интимной  сфер:  в  первой  части  строфы  герой  констатирует  свое  «отлучение»  от  влаги  одного  из  римских  фонтанов,  к которой ранее был приобщен (а заметим, что фонтаны – это одна из наиболее  знаковых  реалий  римского  архитектурно-исторического  пространства);  соответственно  этому,  во  второй  части  строфы фиксируется  «отлучение» от  прелестей «подружки Микелины».   

Вторая строфа продолжает вести к слиянию интимного пространства с  культурно-историческим, формируя в сюжете о неудачном соперничестве героя  с  «графом» своеобразный  «этно-социальный» акцент и подчеркивая разность менталитета двух соперников, обусловленную  как  национальными,  так  и  сословными различиями между ними:     

Граф, в сущности, совсем не мерзок:     

он сед и строен.     

Я был с ним по-российски дерзок,     

он был расстроен.     

Но что трагедия, измена     

для славянина,     

то ерунда для джентльмена     

и дворянина. [Бродский И. Сочинения в четырех томах. – Т.т. 1 – 4. – СПб.: Культурно-просветительское общество «Пушкинский фонд».  Издательство  «Третья волна» (Париж – Москва – Нью-Йорк). – 1992 – 1995., т. 3, с. 23]

Собственное  личное  переживание,  таким  образом,  подлежит  осмыслению  в  контексте  не  более,  не  менее  чем  сопоставления  разных  этно-культурных  традиций. Но культурный контекст интимно-лирического сюжета усиливается  еще и за счет содержащейся в нем акмеистической реминисценции. В сюжете  Бродского  о  соперничестве  с  «графом»  трудно  не  заметить  перекличку  с  драматической миниатюрой Н. Гумилева «Игра». Так же, как и у Гумилева, у  Бродского типажи соперников – это богатый циник, одерживающий победу, и  нищий  романтик,  терпящий  поражение.

В  обоих  текстах  любовное  соперничество принимает форму игры (буквальная игра в карты у Гумилева и  «игра без правил», упоминающаяся в связи с победой «графа» в стихотворении  Бродского); объектом соперничества выступает легкомысленная «подружка», а  разворачивается сюжет в аристократически-европейских декорациях  (один из соперников  у  Гумилева  –  тоже  граф). 

На  этом,  впрочем,  аналогии  заканчиваются,  так  как  финал  своего  сюжета  Бродский  выводит  в  противоположном,  чем  Гумилев,  направлении.  Если  у  Гумилева  финал  демонстрирует трагическое крушение романтических идеалов и гибель героя-романтика,  то  у  Бродского  поражение  его  героя оборачивается  выигрышем:  утратив  «подружку  Микелину»,  он  обретает  бесценную  возможность  интимизировать  культурное  пространство  Рима,  включить  Вечный  Город  в  сферу собственного личного опыта:     

Чем был бы Рим иначе? Гидом,     

толпой музея,     

автобусом, отелем, видом     

Терм, Колизея.       

 

А так он – место грусти, выи,    

 склоненной в баре,     

и двери, запертой на виа     

дельи Фунари. [Бродский И. Сочинения в четырех томах. – Т.т. 1 – 4. – СПб.: Культурно-просветительское общество «Пушкинский фонд». Издательство «Третья волна» (Париж – Москва – Нью-Йорк). – 1992 – 1995., т. 3, с. 24]

И  далее  лирическое  переживание  в  стихотворении  Бродского  развивается  именно в этом русле – как растущее и от строфы к строфе становящееся все  более интенсивным ощущение слияния личного мира с пространством мировой  культуры, которое воспринимается как счастливый подарок судьбы:     

…я счастлив в этой колыбели     

Муз, Права, Граций,     

где Назо и Вергилий пели,     

вещал Гораций. [Бродский И. Сочинения в четырех томах. – Т.т. 1 – 4. – СПб.: Культурно-просветительское общество «Пушкинский фонд». Издательство «Третья волна» (Париж – Москва – Нью-Йорк). – 1992 – 1995., т. 3, с. 25] 

Не склонный к восторженности Бродский в этом стихотворении дает ликующей  интонации  развернуться  до  предела.  На  расстоянии  полутора  строф  от  процитированного  признания  в  счастье  он  дополнительно поясняет,  что  для  него подразумевается в этом понятии:

Не в драчке, я считаю, счастье     

в чертоге царском,     

но в том, чтоб, обручив запястье     

с котлом швейцарским,     

остаток плоти терракоте     

подвергнуть, сини,     

исколотой Буонарротти     

и Борромини. [Бродский И. Сочинения в четырех томах. – Т.т. 1 – 4. – СПб.: Культурно-просветительское общество «Пушкинский фонд». Издательство  «Третья волна» (Париж – Москва – Нью-Йорк). – 1992 – 1995., т. 3, с. 26]

Здесь любопытно не только пространное обращение к почти табуированному в поэзии Бродского, с ее стоическим пафосом, понятию счастья, но и аллюзия на Мандельштама: вводя в стихотворение образ  неба,  исколотого  шпилями, Бродский актуализирует в читательском сознании мандельштамовские  рассуждения  о  готической  архитектуре:  «Хорошая  стрела  готической  колокольни  – злая, потому что весь ее смысл  – уколоть небо, попрекнуть его  тем, что оно пусто» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 2, с. 143].

Подчеркнем, что это мандельштамовское рассуждение содержится  в  его  декларации  акмеизма  –  в  статье  «Утро  акмеизма», так что образ колющих небо шпилей у Бродкого, таким образом,  прямо выходит в акмеистический контекст.    Острота  отчаяния  от  любовной  неудачи  оборачивается  у  Бродского  остротой счастья личного приобщения к мировой культуре, счастьем живого  присутствия  в  самом  средоточии  ее  не  в  качестве  туриста,  но  в  качестве  полноправного обитателя этого сакрального пространства:     

С холма, где говорил октавой     

порой иною      

Тасс, созерцаю величавый     

вид. Предо мною –     

не купола, не черепица     

со Св. Отцами:     

то – мир вскормившая волчица

спит вверх сосцами!       

 

И в логове ее я – дома!     

Мой рот оскален     

от радости: ему знакома     

судьба развалин. [Бродский И. Сочинения в четырех томах. – Т.т. 1 – 4. – СПб.: Культурно-просветительское общество «Пушкинский фонд». Издательство  «Третья волна» (Париж – Москва – Нью-Йорк). – 1992 – 1995., т. 3, с. 26 – 27]

Сопряжение архитектурной и «телесной» образности в процитированном  фрагменте  также  выводит  на  одну  из  значимых  идей  акмеизма,  ранее  упоминавшуюся  в  нашей  работе,  –  идею  «органической  поэтики»,  разрабатывавшуюся в  теоретических работах  и  художественной  практике  О.  Мандельштама и Н. Гумилева. Приравнивая в образности своего стихотворения  «развалины»  зубов  к  обломкам  античной  архитектуры  (этой аналогии Бродский, очевидно, придавал некоторое значение, поскольку она повторяется  и в других его текстах, в частности, в стихотворении 1972 г. «В озерном краю»: «…я, прячущий во рту //  развалины  почище Парфенона» [Бродский И. Сочинения в четырех томах. – Т.т. 1 – 4. – СПб.: Культурно-просветительское  общество  «Пушкинский  фонд».  Издательство  «Третья волна» (Париж – Москва – Нью-Йорк). – 1992 – 1995.,  т.  2, с.  299]), Бродский воспроизводит по сути мандельштамовскую художественную логику, на основе которой развивается концепция «органической поэтики», исходящей из идеи подобия  между  произведением  искусства  и  живым организмом. Мандельштамовский контекст комментируемой строфы подкреплен и образом римской волчицы, «в логове» которой герой Бродского чувствует себя «дома», – здесь  явно  напрашивается аналогия с мандельштамовскими строками  из  стихотворения «С веселым ржанием пасутся табуны…»: 

Да будет в старости печаль моя светла:     

Я в Риме родился, и он ко мне вернулся;     

Мне осень добрая волчицею была     

И – месяц Цезаря – мне август улыбнулся. [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 1, с. 106]

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.

***

*****